Голгофский начинает с длинного отступления о преимуществах миссионерской позы: это, пишет он, отнюдь не уступка религиозному консерватизму, а высшая форма телесного контакта, которую в животном мире развили в совершенстве только сибаритствующие обезьянки бонобо, наиболее близкие человеку в духовном отношении.
Дело в том, рассуждает Голгофский, что все остальные позы либо снижают площадь телесного соприкосновения, уменьшая интенсивность контакта, либо изолируют людей друг от друга, пряча их лица. Такие подходы свойственны любовникам, не уверенным в своей телесной привлекательности; особенно же Голгофского смешит, когда улегшийся на спину пожилой мужчина пристраивает партнершу сверху опрокинутым раком («сажал ее в кресло из своей плоти» – источника этой неловкой цитаты мы не нашли).
Голгофский уверен в своей неотразимости и миссионерствует неутомимо, как св. Павел в Кесарии; единственный недостаток этой позиции, замечает он, заключается в неполном анатомическом совпадении внутренних осей и углов, мешающих иногда полному проникновению. Но он легко поправим – для этого под крестец партнерши следует подкладывать…
Тут Голгофский делается педантичен.
Подушечку?
Нет, пишет он, она промнется и опадет уже через десять-пятнадцать минут работы. Лучше всего – пухлая книга, фолиант, толщина которого подбирается эмпирически: эдакий брокгауз-ефрон, завернутый в толстое одеяло (опять-таки, подушечка сверху не годится – обязательно слетит).
Голгофский ищет том подходящей толщины в библиотеке Изюмина; можно было бы увидеть в этом издевку над несчастным генералом, но Голгофский в своем простодушном самолюбовании даже не думает о такой возможности. Вот неполный список упомянутых им книг (по российской поэтической традиции мы прочли его ровно до середины): «Танковая энциклопедия», «Иллюстрированные биографии Героев Советского Союза», «Познание Продолжается», «БСЭ (том не указан)», «Лекарственные растения средней полосы России», «Животный мир океана», «ГОСТы и СНиПы 1982» и так далее.
В конце концов Голгофский останавливается на томе, идеально удовлетворяющем его своими размерами. Это некий «гроссбух». Голгофский не помнит, откуда тот взялся – с полки или с генеральского стола.
Рукописи не горят, учит нас классика. Да, не горят – но рвутся и мнутся. В какой-то момент Голгофский решает перепеленать скособочившуюся книгу, разворачивает одеяло – и зачем-то заглядывает внутрь фолианта.
И здесь Голгофскому открывается нечто настолько интересное, что на следующие сто пятьдесят страниц он полностью забывает о призывно раскинувшейся перед ним Ирине – из текста может показаться, что все это время она так и лежит, нагая и взволнованная, на шелковой простыне. Есть подозрение, что женщины-критики не простили автору именно этой композиционной небрежности: запахни Ирина халат и уйди на кухню, многие отзывы звучали бы иначе.
В руках у Голгофского – затянутая в телячью кожу дореволюционная конторская книга из тех, где кустодиевские купцы вели счет радужным бумажкам с византийским орлом, даже не подозревая, что завтра над Россией воссияют великие вожди, а т. н. «рубль» превратится в… Впрочем, не будем опять про вечный русский гештальт; молчи, Шпенглер, молчи, грусть.
По первой странице ясно, что это балансовая книга мясобойни братьев Угловато, известной старообрядческой фамилии. Остальной текст зашифрован: там таблицы и нечто, похожее на датированные записи дневника. Шифр для начала двадцатого века весьма надежен, но для современных криптографов подобные методы защиты не представляют проблемы.
Интересно, зачем генерал Изюмин хранил у себя этот фолиант?
Пока Ирина ждет, Голгофский отправляет гроссбух на расшифровку (полагаем, что он опять задействовал свои контакты со спецслужбами). Вскоре приходит распечатка восстановленного текста. В конторской книге – дневник Артемия Угловато, младшего из трех братьев, европейски образованного человека (учился в Сорбонне и Оксфорде).
Голгофский в очередной раз переживает свой фирменный «фантомный дыб». С первых страниц он понимает, что мясобойня братьев Угловато была не чем иным, как подпольной фабрикой химер.
Разлинованные нежными синими и розовыми линиями страницы заполнены бисерным почерком; дневниковые записи на английском соседствуют с колонками, где уже на русском языке подбиваются странные балансы, похожие на калькуляции мясника, скрещенные с записками революционера.
вся власть учр. собр. – 2 свин. 2 ведра мух.
долой николаш. кровав. – 4 свин. 3 ведра мух.
И так далее. Назначение свиней понятно – Голгофский помнит, что для производства химер требуется жизненная энергия. Неясно, что это за мухи и почему их подают вместе с котлетами.
Ирина ждет; Голгофский ныряет в архивы. Открывается много интересного.
Мясобойня «Новое Дело» была весьма особым предприятием. Она существовала с девятнадцатого века, но с развитием т. н. «Большой игры» (как называли борьбу между Россией и Англией) деятельность этого заведения стала приобретать все более удивительный характер.
Филерский донос 1906 года и служебные заметки, сделанные на нем в 7-м делопроизводстве Департамента полиции, показывают, что в «Новом Деле» трудились люди из самого высшего общества – причем не только российского. В 1909 году новое сообщение, уже из канцелярии МИДа (выполнявшего тогда функции внешней разведки), уточняет: вместе с несколькими родовитыми петербургскими кадетами в «Новом Деле» работают англичане. Трое – масоны ложи «Белая роза». Четвертый – капитан английской разведки Том Пайнлэк.
Естественно, такой интересный состав труппы был отмечен властями. Полицейское начальство, а затем и петербургские чиновники около 1910 г. заинтересовались этим заведением всерьез – за ним долгое время негласно наблюдали, но никакой крамолы установить не смогли. Потом туда заявилась столичная ревизия.
Сотрудники 7-го делопроизводства Департамента полиции попросили объяснить, почему группа британских и петербургских аристократов, которым, как заметил один из ревизоров, «положено танцевать кадриль», собралась в таком месте для грязной и мерзкой работы.
Ситуацию разъяснил капитан Пайнлэк.
Чтобы понять, какой эффект этот человек производил на окружающих, надо знать, что британские спецслужбы перебросили его в Россию из Индии, где он больше десяти лет отработал старшим гуру одной из недуальных сект, и вид он имел крайне экзотический: изможденно-вдохновенное лицо йогина, борода, бусы, четки, белые ризы…
Пайнлэк объявил себя и прочих сотрудников духовными последователями графа Толстого, а мясобойню – так называемой «Tolstoy farm», толстовским предприятием, где на практике воплощаются идеи мятежного графа. Аристократы, сказал Пайнлэк, собрались в этом месте именно потому, что не хотят танцевать кадриль – и желают искупить грех своего паразитического происхождения трудом на благо народа.
Гениальный ход. Толстовская ферма, с точки зрения начальства, была предприятием в высшей степени нежелательным, но безвредным – вражеским проектом, содержащим именно то количество крамолы, с которым власти готовы мириться для европейского лоска (Голгофский предлагает читателю самому подобрать аналоги из сегодняшнего московского обихода, но мы так и не смогли понять, что он имеет в виду).
