Голгофский чувствует, что тайна совсем рядом.
– У современных практиков? – переспрашивает он.
Дави понимает, что увлекся.
– Вы думаете не о том, – отвечает он. – Самое интересное в приведенном отрывке – вот это характерное «дал мне понять». Архонты не говорят. Они даже не обращаются к нашему разумению. Они сами есть наше разумение, поэтому правильно – хотя и несколько тавтологично – было бы сказать не «дал мне понять», а «помыслил моей мыслью»… Совершенно очевидно, что «Орлы Разума» здесь то же самое, что «архонты», «вестники», «ангелы-хранители» и – как вы это говорили? – «летуны»…
Дави уводит беседу от опасного поворота, но настойчивому Голгофскому удается прояснить еще один важный вопрос – что такое «триггер». Он вспоминает слова Бонье.
– Совершенно верно, – кивает Дави. – Это событие, символ или знак, делающий химеру видимой. До триггерного события ее невозможно заметить. После – невозможно забыть. Триггер – составная часть кода химеры. Как бы чека гранаты. Вы цепляетесь за нее взглядом, и через три секунды…
Голгофский признается, что подобные механизмы кажутся ему малопонятными.
– Это на самом деле просто, – говорит Дави. – Внешнее Действие, Внутреннее Действие, триггер – все это разные аспекты одного и того же. Опытный маг может обходиться вообще без жезла, скипетра или стилуса. Он даже способен заставить других людей увидеть сам процесс создания гипноимпринта…
– Как, интересно, это будет выглядеть?
Дави берет с полки другую книгу. Теперь это Библия.
– Помните описание Валтасарова пира из Книги пророка Даниила?
Голгофский читает:
«В тот самый час вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены чертога царского, и царь видел кисть руки, которая писала… и вошли все мудрецы царя, но не могли прочитать написанного и объяснить царю значение его».
– Очевидно, – говорит Дави, – что речь здесь не о надписи на физической стене. Царь видит руку, рука что-то чертит. Но как может быть, что мудрецы Вавилона оказались не способны прочесть слов «мина, мина, шекель и полмины»? Это примерно как наше «кило, кило, десять грамм, полкило». И никто из советников не допер? Да они просто не различали букв…
– А Даниил? – спрашивает Голгофский.
– А вот обладавший духовным зрением пророк Даниил все понял, – отвечает Дави. – И бесстрашно считал смысл химеры, созданной неизвестным магом прямо на глазах у царя: мол, ты, Валтасар, найден слишком легким, и скоро твое царство отберут. Ты обречен, царь…
Здесь Голгофский понимает, что значит увидеть химеру: вот это охватившее всех в тронном зале ощущение обреченности царя Валтасара и означает, что химера стала заметна. Собравшиеся чувствуют то же, что Даниил – он лишь осмеливается произнести это вслух. Но откуда взялась эта общая уверенность, никто особо не понимает: таков «дух времени». Триггером служат слова «мене, мене, текел, упарсин», которые в ужасе повторяет сам царь… Дальнейшее известно.
– Рембрандт был знаком с некоторыми таинствами, – говорит Дави. – Его картина «Пир Валтасара» просто идеально изображает процесс создания химеры и реакцию целевой группы. Обычно эти два события разнесены во времени, но в этом уникальном случае они совпадают…
Голгофский прощается с Дави и идет к себе в гостиницу. Его мысли так поглощены услышанным, что по дороге он чуть не попадает под машину. На слежку он даже не обращает внимания.
Вернувшись в гостиничный номер, он подводит итог:
«Итак, химера есть своего рода граффити. Для граффити нужно три вещи: краска, кисть и стена. Краска здесь – жизненная сила, то самое, что Солкинд называет энергией «ка». Кисть – это магический жезл, специальная указка, гусиное перо или просто палец. Стена – это наше общее бессознательное. «Архонты», «летуны» или «Орлы Разума» дают адепту доступ к такой его зоне, где оставленная надпись будет хорошо видна… Но, самое главное, нужен, конечно, свой Бэнкси – невидимый, но очень ощутимо присутствующий художник…»
Встав из-за стола, Голгофский лезет зачем-то в бельевой шкаф и находит… пачку плотно упакованных желтых жилетов со светоотражающим покрытием. В другом шкафу – то же самое. Жилеты спрятаны даже в тумбе под телевизором.
Голгофский понимает, что готовится провокация. Вряд ли, конечно, этим занимаются французские власти или спецслужбы – скорей всего, работает одно из тайных обществ, недовольных его изысканиями. Опасность реальна.
Собрав вещи, Голгофский бежит из гостиницы. Приехав на вокзал, он подбрасывает свой мобильник в тамбур поезда, уходящего в Лион – а сам, после коротких переговоров по общественному телефону, уезжает в Ниццу.
Яхта дружественного олигарха, чайки, дядя Ваня, три сестры…
Через пять вечеров похудевший и бодрый Голгофский уже в Москве. Вернее, в Кратово. К приятному удивлению, его встречает Ирина Изюмина.
***
Если перевести следующие двести страниц «Искусства Легких Касаний» на лаконичный язык протокола, происходит следующее: Ирина Изюмина приезжает из Голландии после какого-то неприятного происшествия с участием мигрантов (она не обвиняет афганских юношей ни в чем и понимает их пубертатную боль, но у полиции складывается подозрение, что она пытается сыграть на противоречиях между сегментами мультикультурного общества). Пока у нее не нашли пачку желтых жилетов или что похуже, она возвращается на негостеприимную Родину – и начинает поливать бонсаи сама.
Одиночество, страх будущего, сложная материальная ситуация – и такой надежный, такой взрослый мужчина на соседней даче. Нетрудно додумать остальное. Но приличные люди подобное вот именно что додумывают, а Голгофский подробно излагает на двухстах с лишним страницах своего опуса. Целых три главы – которые в основном и обсуждала феминистическая критика.
Что тут сказать?
Наш автор, видимо, вспомнил, что пишет не оккультно-конспирологический трактат, а роман, которому, как утверждают маркетологи, обязательно нужна любовная линия. Ох, лучше бы он этого не делал.
В одной из французских глав он пишет:
«Чем отличается клоун от климактериального мужчины? Клоун понимает, что выглядит нелепо».
Голгофский имеет в виду наряды пожилых парижских модников (он упоминает Джона Гальяно и других модельеров). Но в результате он выносит приговор самому себе. В двадцать первом веке изображать из себя Дон Жуана – это примерно то же самое, что в двадцатом публично планировать подкоп под Кремлевской стеной. Вот, кстати, как об этом пишет сам автор:
«НКВД не дремлет, и есть волнующая поэтическая несправедливость в том, что болтливого сердцееда в наши дни карает не кто-то, а внучки и правнучки особистов, охранявших когда-то фаллические башни Кремля. Здесь можно, наверное, говорить о циркуляции одной и той же энергии, приноравливающейся к разным эпохам: вода становится то паром в бронепоезде Троцкого, то острым гулаговским льдом, то вагинальной секрецией на службе добра и прогресса…»
