«Вот, значит, кому поклонялись в 1793 году веселые парижане в реквизированном Соборе Парижской Богоматери. Что делать, какое время на дворе – таков мессия…»
В процессе этих изысканий Голгофский понимает главное: существуют самые разные описания эманаций Разума, и отчеты эти, как правило, жутковаты, но не из-за природы самого Разума, а из-за экстремальности обстоятельств и процедур, делающих подобное восприятие возможным.
Чтобы подтвердить эту догадку, он записывается на интервью к известному учителю медитации.
«В конце концов, уж эти-то окончательные профессионалы вопроса должны понимать, с чем мы имеем дело».
Учитель медитации, старый монах (англичанин по национальности, что вызывает у Голгофского некоторые подозрения), внимательно выслушивает рассказ о летунах, хищниках, богине Разума и гностическом архонте.
– Можно ли как-нибудь постичь эту таинственную сущность, которой поклонялись в Нотр-Даме восемнадцатого века? – спрашивает Голгофский. – Можно ли ясно ее увидеть?
Учитель медитации некоторое время размышляет.
– Постичь ее сложно, – отвечает он. – Вернее сказать, ее постижение ничем не отличается от самоисследования. А увидеть ее гораздо проще, чем думают мексиканские колдуны. Есть совершенно безопасный и даже немного смешной опыт, через который проходит любой медитатор, пытающийся успокоить сознание. Этот опыт называют «monkey mind».
– Обезьяний ум? – переспрашивает Голгофский.
– Именно. Ум, оглушенный внезапно наступившей тишиной, начинает отчаянно скакать с ветки на ветку и верещать: о чем угодно, лишь бы не исчезнуть в безмолвии… В такие минуты вы не то что его видите, вы никуда не можете от него скрыться.
– Это и есть «летун»?
Монах кивает.
– Такой способ наблюдения «летуна» позволяет обойтись без поглощения дорогих и вредных психотропов, – говорит он. – Вдобавок он ясно показывает, что у нас нет никакого контроля над поработившей нас сущностью, которая ежесекундно убеждает нас в том, что она и есть мы. В такие минуты эта сущность становится отчетливо видна: все, что происходит в сознании, и есть ее прыжки… Дело обстоит точно так же всегда, просто в другое время мы не осознаем происходящего.
– Но ведь медитаторы как-то борются с этим обезьяньим умом, – говорит Голгофский. – Иначе в чем смысл медитации?
– С обезьяньим умом невозможно бороться, – отвечает монах.
– Почему?
– Потому что этой борьбой немедленно начинает заведовать сам обезьяний ум. Мало того, он проявляет в ней такое рвение, что… Вы из России, да? Я недавно читал один ваш знаменитый роман, который хвалила Бьорк, поэтому приведу пример оттуда – такое же рвение, как кот Бегемот в перестрелке с агентами КГБ…
Голгофский смеется. Он почти забыл, что говорит с англичанином.
– Так где же выход? – спрашивает он.
– Выхода нет, – отвечает монах. – Куда и откуда вы собираетесь выходить? И кто будет это делать? Для этого вам придется в очередной раз родиться, хотя бы мысленно. Мы такого не одобряем.
– Значит, летуна нельзя одолеть?
– Нельзя. Но когда появляется опыт, в этом отпадает необходимость. Медитатор просто исчезает.
Голгофский не вполне понимает, о чем речь.
– И что тогда?
– Тогда начинается другое. Совсем другое… Ваше внутреннее пространство заполняет твердая, как алмаз, ясность, в которую эта сущность не может проникнуть.
– И? – с интересом спрашивает Голгофский.
– Все меняется, – отвечает монах. – Вы как бы сидите в ярко освещенной стеклянной комнате, а за стеклом… Если продолжить ваше сравнение с «летуном», за стеклом летает нечто темное. Иногда оно кидается на стекло – но не способно попасть внутрь… Потом оно начинает сгущаться в самом центре вашей комнаты, но свет выталкивает его и оттуда…
Монах смеется.
– К счастью для этой сущности, – добавляет он, – со светом у нас постоянные перебои.
– Вы видели это существо, и оно не показалось вам страшным? – спрашивает Голгофский. – Эта темная тень, безжалостный архонт, страшное черное покрывало…
– Скорее просто большой ночной мотылек, – пожимает плечами монах. – Можно увидеть его как угодно. Лично мне он не страшен. Он скорее красив. И не просто красив, он источник того, что мы называем красотой. Мы обязаны ему всем, даже вот этими вашими описаниями «летуна», «архонта» и «хищника». И если в иные моменты он начинает бить нас по лицу своими мягкими крыльями, то это не со зла…
– А с чего тогда?
– Мотыльку кажется, что его выгнали из домика, и теперь там происходит какое-то бесчинство. Например, зажгли ослепительный свет. Или жгут тряпки и смеются… Но если объяснить ему, что через некоторое время его впустят назад, он может даже оставить нас на время в покое.
– А если начать с ним воевать?
– В этом случае мотылек становится кошкой. Как ведет себя кошка, прикорнувшая у нас на коленях? Мы сбрасываем ее на пол, она обиженно прыгает назад, и так неограниченное число раз. Если объявить ее хищником – что вообще-то чистая правда – и начать с ней борьбу, царапины гарантированы. Есть другой вариант, про который вы упоминали – обожествить ее и начать ей молиться. Тогда она будет охотно принимать от вас разные вкусняшки – и царапать вас в ответ. Искусству верного обращения с кошкой нужно учиться всю жизнь. То же касается и думающего ума.
– Так что же, – спрашивает Голгофский, – по-вашему, Разум скорее не летун, а кошка?
Монах кивает.
– Но это не та кошка, которую приручили мы, – говорит он. – Это кошка, приручившая нас. Разум – это не наш враг. И не наш друг. Это…
Монах замолкает на полуслове.
Голгофский делает вид, будто понимает, что определение скрыто в самом молчании, содержащем в себе все возможные слова, а также их отсутствие. Монах делает вид, что удовлетворен такой реакцией, и Голгофский прощается.
Последующие парижские дни Голгофского заняты попытками достойным образом заполнить оставленную молчанием монаха смысловую лакуну: он подыскивает более современное объяснение понятий «летун» и «архонт».
Некоторые из его мыслей интересны, как, например, этот навеянный общением с англичанином пассаж:
«Летун – это своего рода дрон, подключающий нас к новому богу человечества, Разуму. Этот бог может сделать нас чем угодно (конечно, лишь во временно́й иллюзии, но такова сфера всех богов). Хочется сказать, «сделать по нашему заказу», но прелесть ситуации в том, что никакого другого заказчика и никакой другой сути, кроме Разума, в нас нет. Так что Разум с нашей помощью услаждает сам себя: человек для него просто грешная рабочая рука».
Человек, пишет Голгофский, это биологическая платформа, которую захватил Разум, вытеснив всех прежних богов-арендаторов двухкамерного мозга («devils of unreason», как сочно назвал их Альфред Хичкок в фильме «Spellbound»). «Оккупировал», сказал бы удолбанный мексиканский колдун; «благословил своим божественным присутствием», возразил бы революционный палач конца восемнадцатого века.
