– К счастью, в той, где есть алкоголь, – сказал Мэтью, поднимая бокал.
– А существует вселенная, в которой у меня есть волосы? – спросил лысый, но бородатый экономист, сидящий через два стула от них.
Так разговор и тек – легко, жизнерадостно. Мэтью забросали вопросами. Когда он открывал рот, чтобы ответить, все утихали. Вопросы не имели никакого отношения к его докладу, о котором уже забыли: присутствующих интересовали инопланетяне и бозон Хиггса. За столом был еще один физик, но он, видимо, завидовал успеху Мэтью и не произнес ни слова. По пути в ресторан он сказал:
– Ваш блог очень популярен среди студентов последнего курса. Дети его просто обожают!
После основного блюда, пока убирали тарелки, председатель комитета велел соседям Мэтью поменяться местами с теми, кто сидел на другом конце стола. Все заказали десерт, но когда очередь дошла до Мэтью, он попросил виски. Когда ему принесли стакан, в кармане зажужжал телефон.
Теперь рядом с ним сидела бледная женщина в брючном костюме, похожая на птицу.
– Я не преподаватель, – сказала она. – Я жена Пита. – Она указала на своего мужа, который сидел напротив.
Мэтью достал из кармана телефон и украдкой взглянул на него. Номер был неизвестный. Сообщение гласило: «привет».
Вернув телефон в карман, Мэтью отхлебнул виски, откинулся на спинку стула и оглядел зал. Началась та стадия вечера (так бывало в поездках), когда все вокруг казалось подернутым розовым светом. Ресторан медленно заливало красивым прозрачным сиянием. Розовый свет исходил от бара, где на зеркальных полках стояли ряды разноцветных бутылок, от канделябров на стенах, от пламени свечей, отражавшегося в зеркальных окнах с золотой гравировкой. Этот свет был частью ресторанного шума, гула людских голосов и смеха, радостных городских звуков, а еще он был частью самого Мэтью, всевозрастающим довольством собой, окружением, свободой поступать как заблагорассудится. Кроме того, розовый свет был связан с мыслями о единственном слове «привет», которое таилось в телефоне, туго прижатом к бедру.
Впрочем, сам по себе свет долго не продержался бы. Ему нужна была поддержка Мэтью. Он заказал еще виски, извинился, встал, восстановил равновесие и направился к лестнице, которая вела в уборную.
В мужском туалете было пусто. В колонках гремела музыка, которая, видимо, играла и в шумном ресторане. Она оказалась на удивление неплохой, и Мэтью дотанцевал до одной из кабинок. Закрыв за собой дверь, он вытащил телефон и стал набирать одним пальцем:
Извините, номер не распознается. Кто это?
Ответ пришел почти сразу:
свежий человек:)
Привет-привет.
как дела?
Напиваюсь в ресторане.
звучит неплохо не одиноко?
Мэтью поколебался. Затем написал:
Это напоминало катание на горных лыжах. Словно вы на вершине и начинаете ехать вниз, но за дело берется гравитация, и вот вы уже летите. Следующие несколько минут, пока они обменивались сообщениями, Мэтью мог лишь очень смутно припомнить девушку, с которой переписывался. Два ее образа – в мешковатой кофте и в белом топе – никак не удавалось совместить. Он уже почти забыл, как она выглядела. Это был конкретный образ, но все же достаточно размытый, чтобы относиться к любой женщине, ко всем женщинам. В ответ на каждую реплику Мэтью от нее приходила не менее интригующая, он усиливал игривый тон, она не отставала. Эта пальба кокетливыми сообщениями в пустоту бесконечно возбуждала.
На экране появились три точки: она что-то печатала. Мэтью в ожидании уставился на экран. Он буквально ощущал ее на том конце связующего их невидимого провода: голова опущена, черные волосы спадают на лицо, как тогда, у стола с книгами, ловкие пальцы бегают по кнопкам телефона.
И тут на экране высветился ответ:
Это было неожиданно. Мэтью словно протрезвел. На мгновение он вдруг увидел себя со стороны – мужчина средних лет, муж, отец прячется в кабинке туалета и переписывается с девушкой вдвое младше.
На этот вопрос был только один достойный ответ:
Снова три точки. Исчезли. Больше не появлялись. Мэтью подождал еще несколько минут и вышел из кабинки. Увидев в зеркале свое отражение, он скорчил гримасу и воскликнул:
– Жалкое зрелище!
Но на самом деле он так не чувствовал. В общем и целом он был довольно-таки горд собой, как будто потерпел поражение при выполнении впечатляющего трюка на спортивном состязании.
Когда он поднимался обратно в ресторан, в кармане снова зажужжал телефон:
если тебе все равно то мне тоже.
На комоде в хозяйской спальне стоял свадебный портрет. На этой картине, выполненной в кричащих тонах, были изображены мальчик и девочка, будущие родители Практри, – они торжественно вытянулись рядом, словно по принуждению. Невероятно худое папино лицо венчал белый тюрбан. На гладком лбу матери лежала золотая диадема, сочетающаяся с кольцом в носу, волосы прикрывала красная кружевная шаль. На шеях обоих были тяжелые ожерелья из нескольких нитей блестящих красных ягод. Впрочем, возможно, это были не ягоды, а косточки. К тому моменту, как сделали этот портрет, родители были знакомы всего двадцать четыре часа.
Большую часть времени Практри и не думала о браке родителей. Это случилось много лет назад, в другой стране, тогда действовали иные правила. Но время от времени, движимая как любопытством, так и негодованием, она заставляла себя вообразить, что же произошло после того, как сделали этот портрет. Случайная гостиница, ее семнадцатилетняя мать стоит посреди комнаты. Наивная деревенская девочка, которая ничего не знает ни о сексе, ни о мужчинах, ни о предохранении, но зато понимает, что от нее в требуется данный момент. Она осознает, что ее долг сейчас – раздеться перед этим мужчиной, который для нее такой же незнакомец, как и любой из прохожих на улице.
Снять свадебное сари, атласные туфельки, вышитое вручную белье, золотые браслеты и ожерелья, лечь на спину и позволить ему делать все что угодно. Подчиниться. Студенту-бухгалтеру, который снимает квартиру в Ньюарке вместе с шестью холостяками, у которого изо рта все еще пахнет американским фастфудом, торопливо проглоченным прежде чем вскочить в самолет в Индию.
Практри никак не удавалось представить, что такая возмутительная история – это же напоминало проституцию – могла случиться с ее чопорной аристократичной матерью. Скорее всего, решила она, все было совсем по-другому. Нет, вероятно, первые недели или месяцы их брака ничего не происходило, и все случилось гораздо позже, когда они уже узнали друг друга, когда в этом уже не было принуждения или насилия. Практри все равно никогда бы не узнала истинное положение дел: она боялась спрашивать.
