– Оставьте меня, – сказала она. – Я сама могу о себе позаботиться.
Это не сработало.
Они вылетели из международного аэропорта Филадельфии в понедельник вечером в начале ноября. Сидя в хвосте самолета рядом с младшей сестрой, Практри включила лампочку над головой. Она хотела по пути туда прочесть «Алую букву», а на обратном – написать о ней эссе. Но сосредоточиться не удавалось. В замкнутой атмосфере салона самолета символизм Готорна казался удушающим; и хотя она сочувствовала Эстер Прин, которую наказали за то, что она вела себя так, как принято в наше время, стоило стюардам принести ужин, Практри воспользовалась этим предлогом, опустила столик и включила кино.
Когда они прибыли в Калькутту, она была слишком измучена джетлагом, чтобы делать уроки. К тому же ей не хватало времени. Тетя Диипа заявила, что ложиться спать нельзя, и повела их с матерью и кузиной Смитой за покупками. Они отправились в шикарный новый магазин, где набрали столовых приборов: серебряные вилки, ножи и сервировочные ложки, а для девочек – золотые и серебряные браслеты
[39]. После этого они пошли на крытый рынок, что-то вроде базара с торговыми рядами, где купили рис и киноварь. Вернувшись в квартиру, начали готовиться к празднику. Практри, Дурве и Смите поручили следы Лакшми
[40] Сестры разулись, наступили во влажную киноварь перед входной дверью, а потом зашли в дом, оставляя отпечатки ног. Девочки сделали две цепочки следов, белую и красную; а поскольку Лакшми приносила в дом процветание, они не пропустили ни одной комнаты: следы заходили в кухню, гостиную и даже в ванную.
В комнате Раджива, кузена на год старше Практри, были две игровых приставки. Остаток дня Практри провела, играя с Радживом в «Падение титанов». Интернет просто летал и ни разу не завис. В предыдущие приезды в Индию Практри с презрением смотрела на старые компьютеры кузенов, но теперь они обошли ее, как и сама Калькутта. Город местами выглядел просто-таки футуристично, особенно по сравнению с бедным старым Довером с его красными кирпичными магазинами, покосившимися телефонными столбами и ухабистыми дорогами.
Чтобы не помять сари, Практри и Дурва упаковали их в пластиковые мешки из химчистки. Тем же вечером они надели их, поскольку начался Дантерас
[41]. Надев новые браслеты, девочки замерли перед зеркалом, наблюдая, как свет отражается в металле.
Как только стемнело, они зажгли дийи
[42] и расставили их по дому: на подоконниках, кофейных столиках, в центре обеденного стола и на дядюшкиных колонках, из которых раздавалась музыка. Вся семья собралась за столом, пировала и пела бхаджаны.
Родственники прибывали всю ночь. Некоторых Практри узнавала, но большинство – нет, а вот они знали о ней все: что она учится на отлично, что участвует в дискуссионном клубе и собирается в следующем году заранее подать документы в университет Чикаго. Они были согласны с ее матерью – Чикаго слишком далеко от Делавера, и там слишком холодно. Она что, правда хочет уехать? Не боится замерзнуть?
Компания седых громогласных женщин тоже хотела пообщаться с Практри. Они окружили ее своими отвисшими грудями и животами и стали задавать вопросы на бенгали, перекрикивая друг друга. Когда Практри чего-то не понимала (а так в основном и происходило), они повышали голос, но в конце концов сдавались и качали головами, пораженные и возмущенные ее американским невежеством.
Около полуночи джетлаг пересилил, и Практри уснула на диване. Проснувшись, она увидела, что три старухи стоят вокруг и обсуждают ее.
– Просто жуть, – произнесла Дурва, когда Практри сообщила ей об этом.
– Скажи?
Следующие несколько дней были такими же безумными. Они ходили в храм, навещали семьи дядюшек, обменивались подарками и объедались. Некоторые родственники соблюдали все традиции и ритуалы, другие – лишь выборочно, но все равно устроили себе праздник длиной в неделю. В ночь Дивали они пошли на празднества у реки. Днем река Хугли казалась бурой и грязной, но теперь, под звездным небом, она напоминала сверкающее черное зеркало. На берегах толпились тысячи людей. Несмотря на толчею, давки не было – все спокойно подходили к воде и опускали в нее цветы. Толпа двигалась как единый организм – любое движение в одном направлении тут же компенсировалось поворотом в другом. Эта слаженность восхищала. Кроме того, отец сообщил Практри, что все, что опускают в воду, – пальмовые листья, цветы, даже свечи из пчелиного воска – к завтрашнему утру погибнет, и праздник огней угаснет без следа.
Блестящая дребедень, сопутствующая празднику, – Лакшми, богиня процветания, золотые и серебряные побрякушки, блестящие ножи, вилки и ложки – все это символизировало свет и его недолговечность. Ты жил, горел, светился, а потом пффф – и твоя душа уже в другом теле. Мама в это верила. Отец сомневался, а сама Практри знала, что это не так. Она не собиралась умирать, сначала надо было сделать что-нибудь со своей жизнью. Девушка обняла сестренку, и они вместе наблюдали, как уплывают их свечи, вливаясь в общее море огней.
Все было бы ничего, если бы они уехали на выходных, как собирались. Но после Бхайя-Дуджа, последнего дня праздника, мать объявила, что поменяла билеты, и они останутся еще на день.
Практри так разозлилась, что не смогла заснуть. На следующее утро она явилась на завтрак в трениках и майке, непричесанная и мрачная.
– Практри, нельзя выходить из дома в таком виде, – сказала мать. – Надень сари.
– Нет.
– Что?
– Оно все пропотело. Я его уже три раза надевала. От чоли
[43] уже воняет.
– Иди оденься!
– Почему я? А Дурва?
– Твоя сестра младше. Ей сгодится и сальвар камиз
[44].
Практри надела сари, но мать осталась недовольна и отвела ее в спальню, чтобы намотать его заново. Потом осмотрела ногти Практри, выщипала несколько волосков из бровей, и наконец – это было что-то новенькое, – обвела ей глаза сурьмой.
– Не надо! – Практри отпрянула.
Мать обхватила ее лицо руками:
– Стой спокойно!
Их уже ждала машина. Они ехали почти час, выбрались из города и остановились перед огороженной территорией, стены которой венчала колючая проволока.
