«Подумай», – гласила бумажка.
Кендалл скомкал ее и бросил в корзину, после чего снова стал разглядывать мерцающий Золотой берег.
Последние шестнадцать лет Чикаго безусловно поддерживал Кендалла. Город радушно принял его, когда он привез сюда «Цикл песен» – стихи, сочиненные на писательском семинаре в Айове. Город восхищался причудливым перечнем его интеллектуальных занятий в первые годы: корректор в «Баффлере», преподаватель латыни в латинской школе. Если тебе двадцать с небольшим, а ты уже закончил Амхерст с отличием, получил грант Миченера
[29] и опубликовал в литературном приложении к «Таймс» бескомпромиссно мрачную вилланеллу
[30] меньше чем через год после того, как покинул Айова-Сити, будущее выглядит крайне многообещающе. Возможно, к тридцатилетию Кендалла город и усомнился в его гениальности, но он этого не заметил. Кендалл работал редактором в маленьком издательстве «Великий эксперимент», где выходило пять книг в год. Издательство принадлежало Джимми Бойко – теперь тому было восемьдесят два. Жители Чикаго помнили Бойко скорее по шестидесятым и семидесятым, когда он торговал порнушкой на Стейт-стрит, а не за куда более продолжительную деятельность в роли защитника свободы слова и издателя либертарианской литературы. Кендалл работал в пентхаусе, принадлежащем Джимми, и в настоящий момент любовался видом, также принадлежащим Джимми. Сам Джимми сохранил живость рассудка. Он плохо слышал, но если ты напрягал глотку и сообщал о том, что происходит в Вашингтоне, голубые глаза старика хищно загорались – бунтарь в нем еще был жив.
Кендалл отодвинулся от окна, вернулся к столу и взял в руки книгу – «Демократию в Америке» Алексиса де Ток-виля. Этот автор был одним из страстных увлечений Джимми. У него он позаимствовал название для издательства. Как-то полгода назад, после ежевечерней порции мартини, Джимми решил, что этой стране нужна ключевая работа Токвиля в очень кратком изложении, где сообщались бы все соображения француза об Америке, особенно те, что выставят администрацию Буша в самом дурном свете. Этим Кендалл и занимался всю последнюю неделю – читал «Демократию в Америке» и выбирал особенно яркие высказывания. Например, вступление: «Среди множества новых предметов и явлений, привлекших к себе мое внимание во время пребывания в Соединенных Штатах, сильнее всего я был поражен равенством условий существования людей»
[31].
– Невероятно! – вскричал Джимми, когда Кендалл зачитал ему этот отрывок по телефону. – Бушевская Америка максимально далека от равенства условий существования!
Джимми хотел назвать книжку «Демократия в кармане». После того, как первоначальный пыл утих, он передал проект Кендаллу. Сначала Кендалл пытался читать все подряд, но через некоторое время стал пролистывать. И в первом, и во втором томе были невероятно скучные куски: методология американской юриспруденции, исследование американского градостроения. Джимми интересовали только те фрагменты, которые оказались провидческими. «Демократия в Америке» напоминала истории, которые родители рассказывали детям о своей юности: описания характеров, которые выкристаллизовались со временем, или же странностей и предпочтений, оставшихся в прошлом. Странно было читать рассуждения француза об Америке той поры, когда страна была маленькой, милой и безобидной, когда ее еще недооценивали, а французы могли присвоить и превзойти ее достижения, – что-то вроде серийной музыки или романов Джона Фанте: «Здесь, как и в лесах, уже укрощенных человеком, смерть без устали наносила свои удары. Остатки мертвых деревьев и растений образовывали завалы, которые наслаивались один на другой; требовалось слишком много времени, чтобы превратить все это в прах и дать место новой поросли. Но даже в самой глубине этих завалов ни на минуту не прекращалось зарождение новой жизни. Ползучие растения и всевозможные травы пробивались к свету сквозь препятствия; они стлались по земле возле поваленных деревьев, проникали в их трухлявую сердцевину, приподнимали и разрушали усохшую кору, которая все еще покрывала эти останки, расчищая таким образом путь для своих молодых побегов. В известном смысле смерть способствовала здесь утверждению жизни».
Как восхитительно! Как приятно воображать, какой была Америка в 1831 году, до появления торговых комплексов и шоссе, окраин и пригородов, когда берега были «обрамлены лесами, ровесниками мира». Какой была страна в детстве? А главное – что же пошло не так, и как найти путь обратно? Когда смерть перестала способствовать утверждению жизни?
Описанная Токвилем страна мало походила на ту, что знал Кендалл. Некоторые суждения словно приоткрывали занавес, демонстрируя настолько неотъемлемые качества Америки, что их уже никто не замечал. Постоянно усиливающаяся неловкость, которую Кендалл испытывал, будучи американцем, ощущение, что юность, выпавшая на времена холодной войны, научила его бездумно принимать национальные добродетели, что пропаганда промыла ему мозги так же эффективно, как и какому-нибудь юному москвичу, – все это теперь вызывало в нем желание осмыслить и постичь этот эксперимент под названием «Америка».
Однако чем больше он читал про Америку 1831 года, тем отчетливее понимал, как мало знает об Америке 2005 года, о том, во что верят и как живут ее граждане.
Взять хотя бы Пьясецки. Как-то вечером они сидели в «Золотом петухе», и он сказал:
– Не будь мы с тобой такими честными, отлично бы заработали.
– Ты о чем?
Пьясецки был бухгалтером Джимми Бойко. Он приходил по пятницам, оплачивал счета и вел учет. Бледный, потный, с реденькими светлыми волосами, зачесанными назад с выпуклого лба.
– Он вообще ничего не проверяет, представляешь? – сказал Пьясецки. – Даже не знает, сколько у него денег.
– А сколько?
– Это конфиденциальная информация. Первое, чему учат в бухгалтерской школе: рот на замок.
Кендалл не стал настаивать. Он с подозрением относился к разглагольствованиям Пьясецки о бухгалтерском деле. Когда компания «Артур Андерсен» развалилась в 2002 году, Пьясецки – как и восемьдесят пять тысяч его коллег – остался без работы. Он так и не оправился после этого удара – вес его сильно колебался, он принимал «Никоретте» и таблетки для похудания и много пил.
Сейчас, сидя в полумраке, в окружении красной кожаной мебели и завсегдатаев бара в счастливые часы, Пьясецки заказал виски. Кендалл последовал его примеру.
– Ну что, плеснуть вам, как директору? – спросил бармен.
Кендаллу никогда не стать директором. Но он был не против, чтобы ему наливали, как директору.
– Да, – ответил он.
