Малькольм встал и выключил телевизор. Он пошел к бильярдному столу. Он взял один из шаров, покатил его по сукну и смотрел, как тот бьется о стенки. Потом поймал шар и покатил еще раз. Шар мягко стукался о бортики.
Малькольм размышлял над рассказом Шона. Он пытался понять, что же все это может значить.
Чтобы не встретить Малькольма, если тот появится, Шон повел Энни к себе в кабинет. По пути он захватил чемодан, который оставил в передней. Закрыв дверь, он шепотом попросил Энни хранить молчание. Затем торжественно наклонился и открыл чемодан. Открывая металлические запоры, он заметил, что голые бедра Энни оказались в считанных дюймах от его лица. Он хотел протянуть руки, обнять ее за ноги, притянуть девушку к себе и уткнуться лицом в ее бедра. Но ничего этого он не сделал. Просто достал серый шерстяной носок и извлек из него желтоватую кость менее трех дюймов длиной.
– Вот он, – сказал он, показывая реликвию. – Прямо из Рима. Указательный палец святого Августина.
– Когда, говоришь, он жил?
– Пятнадцать веков назад.
Энни протянула руку и дотронулась до кости, а Шон глазел на ее губы, щеки, глаза, волосы.
Энни знала, что он собирается ее поцеловать. Она всегда знала, когда мужчины собирались ее поцеловать. Иногда она чинила препятствия – отстранялась или спрашивала о чем-нибудь. А иногда предпочитала делать вид, будто ничего не замечает, – вот и сейчас она просто разглядывала палец святого.
Тогда Шон сказал:
– Я боялся, что наша маленькая встреча так и не состоится.
– От еретиков бывает трудно укрыться, – ответила Энни.
В поисках Шона Малькольм забрел на кухню, но обнаружил там лишь тщательно вымытые девушками тарелки, аккуратно сложенные рядом с раковиной. Он побродил по кухне, погрел руки над огнем, затем заметил, что артишоки, которые он свалил на полу перед дверью, так и там и остались, и переложил их на стол. И лишь после этого он подошел в кухонному окну и поглядел в сад.
Когда Мария увидела, что они над чем-то склонились, головы их почти соприкасались. Она сразу поняла, что случилось. Энни спустилась за стаканом воды, и Шон подстерег ее. Она пришла как раз вовремя, чтобы спасти подругу от неловкой ситуации.
– Что тут у вас? – воскликнула она и триумфально ворвалась в комнату.
Голос Марии был словно голос неотвратимой судьбы. Едва почувствовав себя победителем, когда его желания вот-вот должны были исполниться (их с Энни щеки почти соприкасались), Шон услышал голос Марии, и все его надежды испарились. Он ничего не сказал. Он просто стоял молча, а Энни была рядом и сжимала реликвию в холодной руке.
– Это палец святого Августина, – объяснила Энни.
Мария взглянула на кость, затем протянула ее назад Шо-ну и просто произнесла:
– Не может быть.
Девушки повернулись (вместе) и пошли к двери.
– Спокойной ночи, – сказали они, и Шон, замерев, слушал, как их голоса сливаются в мучительный унисон.
– Ты же не поверила ему, правда? – вновь спросила Мария, когда они остались в комнате наедине.
Энни не ответила, просто легла на кровать и закрыла глаза. Мария выключила свет и пошла к кровати на ощупь.
– Я не могу поверить, что ты на это повелась. Палец святого Августина! – засмеялась она. – Чего только парни не наговорят!
Она забралась в постель и натянула одеяло, а затем стала глядеть во тьму, размышляя о мужском коварстве.
– Энни, – прошептала она, но подруга не отвечала.
Мария подвинулась ближе.
– Энни, – сказала она погромче.
Та отодвинулась. Мария коснулась бедром бедра Энни и снова позвала:
– Энни.
Но подруга не ответила, не прижалась к ней покрепче.
– Я хочу спать! – сказала Энни и отвернулась.
Шон так и остался с поддельным пальцем знаменитого святого в руках. В коридоре ему показалось, что девушки хихикают. Потом послышался звук их шагов по ступеням, скрип и стук закрывающейся двери в спальню, а затем – тишина.
Кость была покрыта пленкой белой пыли, которая осыпалась на его раскрытую ладонь. Хотелось швырнуть ее в стену или бросить на пол и растоптать, но что-то его держало. Он разглядывал кость, и вдруг ему показалось, что на него самого кто-то смотрит. Он огляделся, но в комнате никого не было. Когда он опять взглянул на кость, случилась странная вещь. Палец как будто указывал на него, словно до сих пор принадлежал живому человеку или обладал разумом. Он обвинял и упрекал.
К счастью, это чувство сразу прошло. Палец больше ни на кого не был нацелен. Он снова стал просто костью.
Луна взошла, и в ее свете Малькольм четко видел сад – бледно-голубой круг с травой по краям. Он посмотрел на оставшиеся на столе артишоки. Потом направился к задней двери, открыл ее и вышел.
Сад выглядел даже хуже, чем прежде. Мертвые цветы, которые раньше хотя бы стояли ровно, теперь были вытоптаны, вырваны и поломаны. Везде были следы. Спокойствие запустения сменила разруха.
Малькольм смотрел на отпечатки своих ботинок, большие и глубокие. Потом заметил следы поменьше, от кроссовок Энни. Он шагнул в сад и поставил ноги поверх ее следов, и ему понравилось, что его ботинки полностью их закрывают. Теперь он перестал думать о том, что произошло с Шоном. Он не знал, в какой именно части дома сейчас находится каждый из них, что Мария лежит на одной стороне кровати, Энни на другой, а Шон в своем кабинете взирает на кусочек кости. На секунду Малькольм забыл о своих друзьях, пока стоял в саду, который Мег, его сестра-близнец, посадила и забыла. Мег ушла, сдалась, но он-то все еще здесь. Он думал, что ему нужен собственный дом и собственный сад. Он представил, как будет ухаживать за розами и собирать бобы. И ему казалось, что эти простые перемены наконец сделают его счастливым.
Великий эксперимент
«Если ты такой умный, почему такой бедный?»
Вопрос задавал город. Чикаго, сверкающий в ранневечернем позднекапиталистическом свете. Кендалл сидел в пентхаусе (чужом) на Лейк-Шор-драйв, в доме, где квартиры продавались только за наличные. Из окон открывался вид на воду восемнадцатью этажами ниже. Но если прижаться к стеклу, как сделал Кендалл, можно увидеть бисквитный пляж, спускающийся к морскому причалу, где как раз вспыхнули огни на колесе обозрения.
Готический серый камень небоскреба Трибьюн-тауэр, черная сталь соседнего небоскреба работы Миса – цвета нового Чикаго были другими. Теперь застройщики прислушивались к датским архитекторам, а те прислушивались к природе, поэтому в последнее время кондоминиумы стали органическими – светло-зеленые фасады, волнистые линии крыш, словно листья травы на ветру.
Когда-то здесь были прерии, говорили эти здания.
Кендалл разглядывал шикарные дома, размышлял о людях, которые жили там (он не из их числа), и гадал, что же такое знают они, чего не знает он. Проехавшись лбом по стеклу, он услышал шуршание бумаги. К нему прилип желтый листок. Видимо, пока Кендалл дремал за столом, заходил Пьясецки.
