– Это все моя жена виновата, – сказал Шон. – В этом вся она – лезет из кожи вон, чтобы все вскопать, посадить и поливать вовремя и совершенно забывает об этом всего за несколько дней. Это непростительно!
– Я никогда не видел настолько запущенного сада, – признался Малькольм.
Он обращался к Шону, но тот не ответил. Он разглядывал американок, которые одновременно положили руки на талию. Его обеспокоило, насколько синхронным оказался их жест, вроде бы непреднамеренный. Плохой знак – этим они будто говорили: «Мы неразделимы».
Нехорошо получилось: одна девушка была красавицей, а другая – нет. Меньше часа назад по пути из аэропорта (он только что вернулся из Рима), Шон увидел, как Энни идет по обочине дороги – одна. Дом, в который он направлялся, пустовал уже месяц, с тех пор как Мег, его жена, уехала не то во Францию, не то в Перу. Они жили отдельно уже несколько лет, каждый занимал дом, только если другой был в отъезде, и Шон ненавидел возвращаться сюда после долгих отлучек. Запах жены был везде, исходил от кресел, в которые он садился, и навевал воспоминания о днях, когда в доме царили яркие шарфики и гладкие простыни.
Так или иначе, увидев Энни, он понял, как скрасить возвращение. Она не голосовала, но на спине висел рюкзак. Она была очаровательной путешественницей с грязными волосами, и он полагал, что девушка предпочтет заночевать скорее в гостевой комнате его дома, чем в какой-нибудь канаве. Он остановил машину и перегнулся через сиденье, чтобы опустить переднее стекло. Наклонившись, он отвел взгляд, а когда поднял глаза, чтобы пригласить, увидел не только Энни, но и другую девушку, ее спутницу, появившуюся будто бы из ниоткуда. Она была по меньшей мере непривлекательной: короткие волосы подчеркивали квадратную форму черепа, а толстые линзы очков сверкали так, что он не мог разглядеть ее глаза. В конце концов, к досаде Шона, пришлось пригласить и Марию. Девушки, похожие на любящих сестер, засунув рюкзаки в багажник, залезли в машину, и Шон поехал дальше. А когда прибыл на место, его ждал еще один сюрприз. На крыльце, обхватив голову руками, сидел его старый друг Малькольм.
Стоя на краю сада, Малькольм видел, насколько тот запущен. Сад был грязным. Дальняя его часть полностью заросла, а на впереди виднелись лишь пожухлые цветы, сломанные дождем. Шон во всем винил жену. «Она-то думала, что умеет заговаривать растения», – пошутил он, но Малькольм не засмеялся. Из-за сада он задумался о собственном браке. Всего пять недель назад его жена Урсула ушла к другому. Их брак уже некоторое время был неудачным. Малькольм знал, что она разочаровалась в нем и в их совместной жизни, но он и представить себе не мог, что она влюбится в кого-то другого. Когда она ушла, он пришел в отчаяние. Потеряв сон, устав плакать, он пытался найти забвение в выпивке. Однажды он выехал на природу и вылез из машины, чтобы постоять на краю обрыва. Он понимал, что это лишь театральный жест, и ему не хватит смелости, чтобы спрыгнуть. Как бы то ни было, он провел на обрыве около часа.
На следующий день Малькольм взял отпуск и отправился путешествовать, надеясь, что свобода перемещения освободит его от боли. В какой-то момент он неожиданно осознал, что оказался в городе, где, насколько он помнил, жил его старый друг Шон. Побродив по улицам заляпанной кофе в рубашке, он добрался до дома Шона, постучался и обнаружил, что там никого нет.
Не прошло и пятнадцати минут, как, подняв глаза, он увидел, что Шон подходит к дому в сопровождении двух девушек. Это зрелище вызвало у него зависть. Вот его друг, окруженный юностью и жизненной силой (девушки заливисто смеялись), а вот он сам, сидит на крыльце, и вокруг нет ничего, кроме предчувствия грядущей старости, одиночества и отчаяния.
Ситуация становилась все хуже. Шон походя поприветствовал его, будто они виделись неделю назад, и Малькольм сразу понял, что он тут не к месту. Торжественным жестом Шон открыл дверь и начал знакомить гостей с домом. Он показал спальню, предназначенную для девушек, и комнату в другом крыле для Малькольма. Потом Шон провел их на кухню. Они осмотрели шкафчики в поисках еды, но все, что нашлось, – бобы, кусок масла в холодильнике, усохший лимон и увядшая головка чеснока. И тогда Шон предложил всем пойти в сад.
Малькольм последовал за ними. Он стоял поодаль, думая, как пережить свою утрату так же легко, как Шон свою. Ему хотелось оставить Лору в прошлом, запереть все воспоминания о ней в сундук и закопать его поглубже в землю, на которую он сейчас собирался осторожно ступить левым ботинком.
Шон шагнул в сад и пнул ежевичный куст. Он забыл, что шкафчики могут оказаться пустыми, что ему нечего предложить гостям и что гостей у него вдвое больше, чем надо. Все раздражало. Он пнул куст еще раз и зацепился ногой за побеги – они приподнялись, словно крышка ящичка, а под ними обнаружились притаившиеся у стены артишоки.
– Подождите, – сказал он, глядя на них. – Погодите-ка минутку.
Он подошел к ним. Он наклонился и потрогал стебель. Потом повернулся и поглядел на Энни:
– Знаете, что это такое? – спросил он. – Это божественное провидение. Сам Бог велел моей жене посадить эти бедные растения и затем забыть, чтобы мы в великой нужде своей нашли их. И съели.
Некоторые артишоки цвели. Энни не знала, что у артишоков бывают цветки, но они были – багряные, как чертополох, только больше. Идея поужинать ими привела ее в восторг. Этим вечером ее радовало все – дом, сад, новый друг Шон.
Уже месяц они с Марией путешествовали по Ирландии и ночевали в молодежных хостелах, где приходилось спать на пенках прямо на полу в окружении множества других девушек. Она устала от бюджетных ночлежек, дешевой пищи, которую приходилось готовить на общей кухне, от того, что соседки стирают свои носки и белье в раковине и сушат их на спинках кроватей. И вот, благодаря Шону, она выспится в большой спальне с множеством окон, на кровати с пологом.
– Иди сюда, – сказал Шон, помахав ей рукой, и она вошла в сад.
Они вместе наклонились. Маленький золотой крестик выпал из-под ее футболки и висел, качаясь.
– Боже мой, так ты католичка! – воскликнул он.
– Да, – ответила Энни.
– И ирландка?
Она кивнула и улыбнулась. Он сорвал артишок, протянул ей и произнес, понизив голос:
– Так мы с тобой почти родственники, дорогая.
Шон понимал язык девичьего тела, но еще лучше понимала его Мария. То, что девушки положили руки на бедра одновременно, получилось не то чтобы совсем случайно. Едва Энни подняла руки, как Мария скопировала ее жест. Она сделала это, чтобы показать, насколько они неразлучны. Мария хотела войти в жизнь Энни – чем прочнее, тем лучше, и потому сделала так, чтобы они смотрелись двумя одинаковыми статуями на траве.
У Марии никогда не было такой подруги, как Энни. Ей казалось, что никто не понимает ее так хорошо. Раньше она будто бы жила в немом городе, где с ней никто не разговаривал, а только пялился. Марии казалось, что она никогда раньше не слышала звуков человеческого голоса – вплоть до того мартовского воскресенья, когда они пошли в библиотеку колледжа и там Энни сказала без всякой видимой причины: «Как ты уютно устроилась в этом кресле».
