– У воды привкус ржавчины, – сообщила она, не узнавая его, и поспешно ушла.
Через неделю она застрелилась из отцовского пистолета.
– Лишний раз доказывает, что она была парнем, – сказал Будкайнд на следующий день в кафетерии.
– Вы о чем? – спросил Люс.
– Парни чаще стреляют в себя. Статистически. Девушки пользуются менее жестокими методами: снотворное, угарный газ.
Люс больше никогда не разговаривал с Будкайндом. Встреча с Фелисити Кеннингтон стала для него переломным моментом. С тех пор он посвятил жизнь тому, чтобы ни с кем другим подобного больше не произошло. Он погрузился в изучение гермафродитизма. Он прочел все, что когда-либо было написано по этой теме, – чтения было немного. Чем больше он узнавал, чем больше читал, тем более уверялся в том, что священные категории мужского и женского были одним сплошным надувательством. При определенных гормональных и генетических обстоятельствах определить пол некоторых детей было невозможно. Но на протяжении всей истории люди отказывались делать неизбежный вывод. Столкнувшись с ребенком неопределенного пола, спартанцы бросали его на горе и уходили. Предки самого Люса, англичане, не желали даже упоминать эту тему, и не упоминали бы, если бы неудачный случай с загадочными гениталиями не нарушил как-то раз плавную работу наследственного механизма. Лорд Коук, великий английский юрист семнадцатого века, пытался решить вопрос того, кому достанется поместье, и объявил, что каждый человек должен быть «либо мужчиной, либо женщиной, и наследовать по преимущественному полу». Разумеется, он не указал метод проверки того, какой пол все же является для человека преимущественным. Эту задачу предстояло начать решать Герману Клебсу. Сто лет спустя Питер Люс завершил ее.
В 1965 году Люс опубликовал статью под названием «Все дороги ведут в Рим: сексуальная концепция гермафродитизма у людей». На двадцати пяти страницах Люс доказывал, что гендер складывается под влиянием множества факторов: хромосомный пол, гонадный пол, гормоны, внутреннее устройство гениталий, внешнее устройство гениталий, а главное – пол, в котором ребенка воспитывали. Зачастую гонадный пол пациента не определял его или ее гендерной идентичности. Гендер был чем-то вроде родного языка. Дети учились говорить по-мужски или по-женски так же, как осваивали английский или французский.
Статья наделала много шума. Люс до сих пор помнил, как после публикации изменилось внимание окружающих: женщины стали больше смеяться над его шутками, намекали на возможность близкого знакомства, некоторые даже приходили к нему домой – не так чтобы слишком одетые. Телефон звонил чаще, и это были незнакомцы, которые, однако, знали его; его уговаривали и упрашивали, ему предлагали писать отзывы, вести конференции, выступить судьей на кулинарном Фестивале улиток в Сан-Луис-Обиспо – большинство улиток тоже были гермафродитами. Несколько месяцев спустя почти все отказались от критерия Клебса и перешли на критерии Люса.
На волне этого успеха Люсу предложили открыть психогормональное отделение в Нью-Йоркской пресвитерианской больнице. Через десять лет, посвященных серьезным самобытным исследованиям, он сделал второе великое открытие: гендерная идентичность определялась в самом начале жизни, примерно в два года. После этого его репутация взлетела до небес. Финансирование хлынуло рекой из фондов Рокфеллера и Форда, Национальных институтов здравоохранения. Это было отличное время для сексологов. Благодаря сексуальной революции для исследователей секса ненадолго приоткрылось масса возможностей. На несколько лет тайна женского оргазма или феномен мужского эксгибиционизма стали предметами интереса целой нации. В 1968 году доктор Люс открыл клинику сексуальных расстройств и гендерной идентификации, которая вскоре стала передовой организацией, где исследовали и лечили заболевания, связанные с промежуточным гендером. Люс работал со всеми: с толстошеими подростками с синдромом Шершевского – Тернера, с длинноногими красотками с синдромом нечувствительности к андрогенам, с угрюмыми больными с синдромом Клайнфельтера, которые все без исключения либо ломали кулеры, либо пытались ударить медсестру. В клинику шли все подряд, и у Люса было в распоряжении невиданное поле материалов для исследования.
Это был 1968 год, и мир пылал. Один из факелов нес доктор Люс. В его пламени сгорали две тысячи лет сексуальной тирании. Ни одна из студенток его курса по бихевиоральной цитогенетике не носила лифчик. Он вел колонку в «Таймс» и ратовал за пересмотр законов против безвредных сексуальных преступников, не совершающих насильственных действий. Он раздавал брошюры о контрацепции в кофейнях Гринвич-Виллиджа. Так оно и бывало в науке. Раз в поколение потребности общества, труд и озарение вдруг сходились в одной точке, и работа ученого вырывалась за пределы академии и попадала в культуру, где сияла, словно маяк будущего.
Откуда-то из глубины джунглей прилетает москит и с жужжанием проносится мимо левого уха Люса. Это просто-таки исполинские насекомые. Их не видно, только слышно – по ночам они ревут, словно летающие газонокосилки. Он закрывает глаза и, разумеется, тут же ощущает, как один из москитов садится повыше локтя – туда, где кожа пахнет кровью. Москит так велик, что слышно, как он приземлился, словно дождевая капля. Люс запрокидывает голову, зажмуривается и стонет. Ему до смерти охота смахнуть москита, но обе руки заняты: он пытается удержать мальчика. Ничего не видно. На земле рядом с черепом валяется фонарик, из которого вытекает вялый свет. Люс уронил его во время возни, которая так и не закончилась. Теперь он освещает десятидюймовый фрагмент коврика. Толку от этого немного. Кроме того, птицы снова ожили и сигнализируют о приближении утра. Люс лежит на спине, согнув колени, словно беспокойный младенец, и удерживает руками тощие запястья десятилетки. Судя по положению запястий, голова мальчика где-то в районе пупка Люса – возможно, он тянется вперед. Мальчик продолжает издавать мяукающие звуки, что действует крайне угнетающе: «Айя».
Жало вонзается в кожу. Москит удовлетворенно вертит задом, пристраивается и начинает пить. Прививки от тифа и то менее болезненны. Люс чувствует, как насекомое сосет и набирает вес.
Маяк будущего? Да кого он обманывает? Теперь работа Люса дает не больше света, чем этот фонарик на коврике. Не больше, чем новорожденная луна над пологом джунглей.
Нет необходимости читать статью Паппас-Кикучи в «Медицинском журнале Новой Англии». Он уже слышал все это лично. Три года назад, в последний день ежегодной конференции ОНИС, он немного опоздал на доклад.
– Сегодня мне бы хотелось поделиться результатами исследования, – говорила Паппас-Кикучи, когда он вошел, – которое наша команда только что завершила на юго-западе Гватемалы.
Люс уселся в заднем ряду, тщательно оберегая брюки. На нем был смокинг от Пьера Кардена. Тем же вечером ему должны были вручить премию за выдающиеся достижения. Вытащив из обитого шелком кармана миниатюрную бутылочку виски, он незаметно сделал глоток. Праздник уже начался.
– Эта деревня называется Сан-Хуан-де-ла-Крус, – продолжала Паппас-Кикучи.
Люс разглядывал ту ее часть, которая возвышалась над кафедрой. Она была по-своему хороша – на школьный манер: мягкий взгляд темных глаз, челка, очки, ни сережек, ни макияжа. По опыту Люса, именно такие вроде бы не сексуальные скромницы оказывались самыми страстными в постели, в то время как те, что одевались вызывающе, на деле были пассивны и холодны.
