Предметы Арчимбольдо, хоть и выписаны весьма тщательно, точно и реалистично, обладают пугающей жизнеподобностью призраков, мертвых реликвий: кишение мертвых рыб, груды перезрелых, увядающих фруктов. Нечто аморфное, склизкое, отталкивающее есть в лице-зверинце “Земли” – жуткого охотника, мрачной горы дичи. “Вода” (1566), чудовищная голова из глазастых рыб, осьминогов, ящериц и мелких морских гадов, раковин и панцирей улиток – это триумф склизкости. Так я представляю себе ужасную голову спрута – морского чудовища Ктулху из рассказов Говарда Лавкрафта.
Безмерное уныние исходит от “Зимы” (1563) – ужасного маскарона
[595], косматого, щетинистого старика, словно составленного из острых сучков. Узловатый ствол дерева образует голову, с волосами из переплетающихся ветвей с мелкими листьями; носом служит торчащий из ствола сук с ободранной корой. Колючие отростки ветвей служат ему бровями и бородкой. Распухшие губы – белые древесные грибы, заросшие мхом. Из рогожи торчит морщинистая шея, с которой свисает ветвь с лимоном и апельсином.
А что можно сказать о призрачной мрачности “Огня” (1566) – выражения древнего военного ужаса, идола, готового к набегам и поджогам, – не воспоминание ли это о компании Максимилиана II против турок?
[596] Волосы у фигуры из волнистых и развевающихся языков пламени, лоб и рот – из запальных шнуров, в глазу – огарок восковой свечи, нос и уши – рукояти мечей, шею поддерживает что-то вроде канделябра и факел, воротник из металлических пластин, перемежающихся изумрудами, а грудь – из бомбард и аркебуз.
Тщательное выписывание реалистических деталей не исключает двусмысленности, как нас учили художники-сюрреалисты. Достаточно увидеть “Воина”
[597] – натюрморт-перевертыш, из нескольких кусков жаркого между двумя тазами, которые служат шлемом или металлическим воротником доспехов, если повернуть картину на 180 градусов. И разумеется, в осязаемости жаркого, фруктов, дичи, в этой реальности, что обретает фантастические черты из-за слишком тщательной имитации деталей, можно было бы найти некоторое сходство с “cool imagery” поп-арта – с продуктами питания, овощами, пирожными и сандвичами Класа Ольденбурга
[598]. Но мечтательная кисть грезящего Арчимбольдо достигает иных демонических эффектов. Соединение номенклатурных элементов создает что-то вроде магии неожиданного, дьявольскую гибридность.
Возможно, именно поэтому в его образах нам видятся аллюзии на примитивные культуры, на татуировки Маркизских островов, деформации черепа у племени мангбету в бельгийском Конго. Рыбное ассорти “Воды” напоминает нам, что меланезийцы представляют своих богов в виде акул, а фруктовый калейдоскоп “Лета” не так уж сильно отличается от разукрашенного лица какого-нибудь полинезийца
[599].
Глава 39
Лицо, состоящее из разных предметов и украшенное ими, само представляет собой предмет – украшенный предмет. Человек становится инвентарем и приложением к своим обычным инструментам, пугалом, состоящим из орудий своего ремесла. Тела на картинах Арчимбольдо не изображены, но они представляются нам жесткими и марионеточными. Результат достигается с помощью одной головы, которая и есть головоломка, пазл из предметов, вставленных один в другой, из овощей, соединяющихся друг с другом по подобию, как виноградные лозы с ветками вяза, оливы и мирта, или звери, которых объединяет кротость нрава.
Жизнь подменяется компиляцией, совокупностью множества бездушных механизмов. Антропоморфные видения Арчимбольдо – предшественники роботов Чапека. Они стремятся к серийности, они призваны воспроизводиться массово, в лимбе дубликатов. Эта кукольная облицовка утварью, птицами и фруктами указывает на упадок красоты Лика, который, отказавшись быть подобием Бога, становится безобразным и сводится к совокупности, складированию предметов, поскольку человек становится рабом орудий, которыми, как ему кажется, он манипулирует, а на самом деле становится их жертвой, и они управляют всей его жизнью.
Серийность этих составных лиц несет в себе два противоположных аспекта: с одной стороны, они вызывают ощущение подделки, предупреждение о грозящей опасности, предчувствие, предзнаменование (“menetekel”), мрачное чувство упадка и смерти, с другой стороны – в них есть нечто ироническое и фарсовое, атрибуты рыцарского и вульгарного мира, мира Челионати. Эти лица, похожие на массу замоченных фруктов, вызывающих слабительный эффект, для приготовления эмульсий от ипохондрии; глупая и веселая “пафлагонская”
[600] улыбка “Лета” с надутыми щеками и артишоком на груди; и даже лицо “Весны”, хотя и представляет собой цветочную мозаику, но выглядит несвежим, словно цветы уложены с помощью крахмала в жесткие складки гофрированного воротника – все отдает карнавалом.
Однако эта комичность и потешность часто обретают дьявольский оттенок, как на уродливых лицах “Повара” (1570) и “Официанта” (1574), а также в изображении некоего доктора и юриста, а именно императорского вице-канцлера Иоганна Ульриха Зазиуса (1521–1570), “все лицо которого было обезображено французским недугом, и на подбородке осталось лишь несколько волосков”
[601]. Его физиономия из лягушек и костлявых птичьих окорочков столь безобразна, что он походит на вожака чертей, и из его жабьего рта словно исходит зловоние асафетиды
[602].
