Генерал, инспектирующий отхожие места, издал такой приказ: “Um halb neune Alarm, Latrinen scheiben, dann schlafen gehen!” (“В половине девятого тревога, испражняться и спать!” – нем.):
“Генерал уделял отхожим местам столько внимания, будто от них зависела победа Австро-Венгерской монархии”: “Победа Австрии явно вытекала из отхожего места”
[1418]. В бараке, где симулянтам делают промывание желудка с помощью мыльной воды и глицерина, Швейк подбадривает санитара, ставившего несчастным клистир: “Даже если бы здесь лежал твой отец или родной брат, поставь ему клистир – и никаких. Помни, на этих клистирах держится Австрия. Мы победим!”
[1419].
Кафка в своих “Дневниках” (1911 г.) вспоминает, что Кубин посоветовал ему в качестве слабительного регулин – “растолченную водоросль, которая в кишечнике разбухает, доводит его до вибрации, то есть действует механически и заставляет его работать”
[1420]. Персонажам Гашека не нужны слабительные, потому что они все загажены, по своей природе. Эмблемой целой шайки мог бы стать спесивый кадет Биглер, которого, после того, как он переел канноли с кремом, настолько сильно пропоносило, что его оставили в госпитале в Будапеште среди больных холерой, и оборвались его мечты о славе. “Его обделанные брюки исчезли в водовороте мировой войны”
[1421].
“Stink awer d’Kerl wie a’Stockfisch” (“А воняет, парень, словно треска” – нем. диал.), – сказал Батцер, который с интересом наблюдал, как спящий кадет Биглер подозрительно вертится, – “mus d’Hosen voll ha’n” (“Наложил, должно быть, полные штаны” – нем. диал.): “Stink, wie a’Haizlputza, wie a’bescheisena Haiziputzar” (“Воняет, как золотарь! Как замызганный золотарь!” – нем. диал.)”
[1422].
По сути, это описывает как раз то, что Владислав Ванчура называл “болезненной и нечистой смертью в сортире”
[1423], то есть дизентерию; роман заканчивается бесконечной гонкой в уборных между изможденным Биглером, носящимся от одной уборной до другой, и Дубом, которого тоже замучила ужасная диарея
[1424]. Никаких лавров победы: по мнению Гашека, война – это то же, что наложить в штаны, обделаться, пропоноситься. Он посвятил жутчайшие страницы описанию грязной жижи испражнений, смешанных с кровью, которой перепачканы окопы во время сражений
[1425]. Потонувшая в мерзостях войны, империя Габсбургов кажется создателю Швейка Dreckkatafalk (“грязным катафалком”), содержимым выгребной ямы, зловонной кучей клистиров и обгаженных штанов.
Эта апология нечистот проявляется и в образе Франца Иосифа. Жители Вены создавали миф о хорошем самодержце, поборнике былого великолепия, но пражане называли этого уже пожилого монарха господином Прохазка, то есть господином Прогулкиным: “именем, которое, – как утверждал Макс Брод, – отдавало мелкобуржуазным колоритом и мещанством; я сразу представлял себе строгого инвалида или швейцара, который еле-еле передвигается, шажок за шажком”
[1426]. Если на страницах двух галицийских евреев, Бруно Шульца и Йозефа Рота, с образом императора связывается печальный образ героя сказки
[1427], то пражанин Ярослав Гашек только и делает, что глумится над этим олухом и дурнем. В истории про Швейка нет и следа суровости Франца Иосифа, его строгости, его холодности, его стойкости офицера, помрачневшего от горестей. Только однажды, вначале, в притворном порыве сочувствия, сокрушаясь о несчастьях, постигших императорскую семью, Швейк словно цитирует излюбленный девиз императора: “Mir bleibt doch nichts ersparrt” (нем. “Меня же ничто не минует”)
[1428], который звучит в бестолковой “мамонтоподобной” пьесе Крауса, напоминающей представление в кабаре со сценами Апокалипсиса
[1429].
Леон Блой награждал Франца Иосифа такими “почетными званиями”, как, например, “старый болван”
[1430]: подобным образом и Гашек считает императора “ехидным общепризнанным идиотом”
[1431], обделанным придурком. “Государь император небось одурел от всего этого, – заявил Швейк. – Умным-то он вообще никогда не был, но эта война его наверняка доконает”. “Балда он! – веско поддержал солдат из казармы. – Глуп, как полено. Видно, и не знает, что война идет. Ему, наверно, постеснялись бы об этом доложить. А его подпись на манифесте к своим народам – одно жульничество. Напечатали без его ведома – он вообще уже ничего не соображает”. “Он того… – тоном эксперта дополнил Швейк. – Ходит под себя, и кормить его приходится как малого ребенка. Намедни в пивной один господин рассказывал, что у него две кормилицы, и три раза в день государя императора подносят к груди”
[1432]. Даже страж закона, жандармский вахмистр Фландерка в подпитии бормочет бабке Пейзлерке: “Зарубите себе на носу: любой император или король заботится только о своем кармане, потому и война идет. То же самое и эта развалина, “старик Прогулкин”, которого нельзя выпустить из сортира без того, чтобы он не загадил весь Шенбрунн”
[1433]. В своем романе Гашек настолько открыто демонстрирует презрение и ненависть к Австро-Венгерской монархии, что Швейку на медицинской комиссии достаточно было прокричать: “Господа, да здравствует государь император Франц Иосиф Первый!”, чтобы его тут же признали “официальным идиотом”
[1434]. Если Шульц с ностальгической грустью вспоминает убеленные сединами бакенбарды императора, изображавшиеся “на всех марках, на всех монетах и печатях”
[1435], то чешский писатель твердит сплошные гнусности, вроде той, что на портрет императора нагадили мухи
[1436].
