Карета Фердинанда спускалась из Пражского Града по улице Остроугова (Нерудова) и, проезжая через Карлов мост, сворачивала на набережную. Прохожие останавливались, с почтением снимая шляпы. И Фердинанд, вжавшись в угол, со свисающей нижней губой и свисающими ножищами, приветствовал их в ответ, то и дело приподнимая цилиндр, который покачивался на его огромной голове. Если была хорошая погода, он даже мог выйти из экипажа и не спеша прогуливался по Фердинандовой улице, улице На Пршикопе до Пороховой башни. А карета с мажордомом в треуголке, ливрее и с пледом, перекинутым через плечо, ехала за ним следом.
Цилиндр ни минуты не находился в покое. Фердинанд снимал его, как автомат. Это походило на цирковую игру. Но пражане не забывали, что на эту гидроцефальную голову была в последний раз надета корона святого Вацлава. В целом, чтобы чехи стали симпатизировать ему, достаточно было, чтобы Вена перестала с ним считаться. И поэтому, даже если Фердинанд и выглядел как олух, прохаживаясь вот так, в воображении пражан он выступал полной противоположностью Прохазке (“старику Прогулкину”), то есть Францу Иосифу
[1354], который разъезжал по улицам Вены, даже если его пенсионерская поездка в одиночестве не отличалась роскошью императорских.
Это не означает, что город на Влтаве со своей тягой к виселицам не развлекался за спиной у этого потерявшего власть государя, которого за его ребячливый нрав и глупость прозвали Фердинандиком (Ferdáček). В рассказе Франца Верфеля “Дом скорби” пианист Нейедли в борделе хвастается, как он однажды играл для Фердинанда в качестве “королевского вундеркинда”, и рассказывает о его странностях и нелепой привычке чуть что – влепить пощечину, из-за чего помощник во время поездок в карете был вынужден держать руки постоянно поднятыми
[1355].
Прага веселилась, относя этого впавшего в детство короля к “местным чудесам”, и когда по причине все ухудшающегося здоровья он не мог более выходить, любопытные в одежде садовников умудрялись проникнуть в Пражский Град, чтобы увидеть, как он сидит в саду в кресле на колесиках. Какая-то цыганка предсказала, будто он проживет до глубокой старости, и каждый день между Фердинандом и его мажордомом разворачивался следующий диалог:
Фердинанд: Сколько лет я еще проживу?
Мажордом: Ваше Величество может прожить девяносто, сто лет.
Фердинанд: Сто лет? Сто лет? А потом?
Мажордом: Ну, может быть, сто двадцать.
Фердинанд: Сто двадцать. А потом?
Мажордом: А потом Ваше Величество будет иметь честь скончаться.
Фердинанд: Скончаться. А потом?
Мажордом: Состоятся пышные похороны, и все будут делать бум, бум.
Фердинанд: Бум, бум? Все будут делать бум, бум?
И вот таким образом в музее пражских легенд и чудовищ Фердинандик породнился с Карличеком Бумом.
Глава 97
Два черных господина, два бледных, одутловатых комедианта в рединготах и цилиндрах, при свете луны ведут по Карлову мосту Йозефа К. на казнь в дом у Страгова монастыря. А в обратном направлении однажды утром по тому же маршруту два ковыляющих солдата с примкнутыми штыками, верзила и толстый коротышка, ведут Йозефа Швейка в его забавной форме, раздутого, словно луковица, из тюрьмы Пражского Града вдоль Нерудовой улицы и Карлова моста в Карлин к полковому священнику
[1356]. В начале 1921 г. в окнах кабаков и на всех углах пролетарского квартала Жижков яркий желто-черный манифест с пафосом и бахвальством сообщал о выходе отдельными брошюрами романа “Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны”
[1357]. Ярослав Гашек сочинял этот свой сатирический роман, который должен был конкурировать с приключенческими новеллами и популярными историями, выходящими отдельными выпусками, переходя из одного кабака в другой – сначала в Праге, а затем в харчевне в Липнице, где он скончался 3 января 1923 г. Сначала он сам занимался изданием романа с помощью своего друга и собутыльника Франты Сауэра и его распространением среди посетителей кабаков, которые были его убежищем, пристанищем и святилищем.
Роман Гашека – это в первую очередь апология денщика. Автор великолепной фразой описывает преимущества и достоинства подобной “маски”, огорчаясь, что древнейшая история о денщиках не была написана. Военачальники считают, что денщик – это “вещь, часто только чучело для оплеух, раб, прислуга с неограниченным числом обязанностей”
[1358]: альтер эго своего офицера, чьи вредные привычки, ругательства и богохульства он перенимает
[1359]. В действительности это отрицательное альтер эго, сомнительный простофиля, мрачный субъект – в общем, выходец из племени хитрых рабов, которые имеют в запасе кучу вариантов и способов, как надуть хозяина.
От денщика до клоуна один шаг. И Швейк – это пражский клоун: болтливый, пьяный, неотесанный, со своей нескончаемой балаганностью. Он даже одевается как клоун. В тюрьме ему дают “старый мундир, ранее принадлежавший, очевидно, какому-то пузатому здоровяку, ростом на голову выше Швейка. В его штаны влезло бы еще три Швейка. Бесконечные складки, от ног и чуть ли не до шеи, – а штаны доходили до самой шеи, – поневоле привлекали внимание зевак. Громадная грязная и засаленная гимнастерка с заплатами на локтях болталась на Швейке, как кафтан на огородном пугале. Штаны висели, как у клоуна в цирке. Форменная фуражка, которую ему тоже подменили в гарнизонной тюрьме, сползала на уши”
[1360].
В этой дурацкой одежде, раздутый, словно перезрелый инжир, похожий на Грока или Заватту
[1361] в развевающемся австро-венгерском одеянии, Швейк спускается вниз из Пражского Града, в то время как Йозеф К. туда поднимается, он одет в черное “а ля Чаплин”, с важным видом господина в котелке и идеально выглаженном пальто, которые чуть позже появятся на картинах Магритта. Говорят, что когда Гашека призвали в армию, он явился в казарму в Ческе-Будеёвице с шатающимся цилиндром на голове
[1362].
