В качестве символа уличной торговли Праги выступает пан Марат, старьевщик, который в конце прошлого столетия в течение двадцати лет сидел, словно персонаж с картин воскресных художников, за своим малюсеньким прилавком под сводами галереи напротив кафе “У Штурму” на Угольном рынке или в гуще блошиного рынка
[1222]. Отслужив гранатометчиком на четырех войнах, голый как сокол, он принялся продавать оборванцам тряпье и всякое барахло, собранное по разным кучам и свалкам. Дождь ли, снег ли, этот старьевщик с возбужденным выражением испещренного морщинами лица неподвижно стоял на фоне дряхлого барака, этой халупы с посеревшими облупившимися стенами.
На источенной червями лавке и в двух дырявых котомках он хранил рваные лохмотья, поломанные кастрюли, столовые приборы, лампы, выпачканные галстуки, верхние части подсвечников, трубки без наконечников, потертые пряжки, башмаки без пяток и подметок, щетки без щетины, кольца цепей, целую кучу зонтиков без купола или спиц, грязные воротнички, обломки бритв, ножей, очков, вилок, несвязные обрывки детективных романов: короче говоря, кучу паршивых мелочей, подобранных на самых жутких свалках и загаженных помойках Праги. А на деревянном кресле перед этой вавилонской башней запыленного барахла гордо восседал господин Марат в заштопанном бурнусе и засаленном военном кепи.
Прага – это не только роскошь барокко и вертикальные линии готики, но и этот Марат с хламом, ненужные вещи на мостовой или в ларях, дешевые, неряшливые поделки, отбросы, ветошь старьевщиков, доживающие свой век реликвии, произрастающие, словно горчичные семена в огороде фантазии
[1223]. Еврейское присутствие, бережливость чехов, их пристрастие к вещам, “молчаливым товарищам”
[1224], особенно в отсутствие новых, к поломанным безделушкам, требующим починки, – все это создает представление о Праге как о большом рынке. Еще совсем недавно в старых буржуазных домах выцветшие сундуки были забиты отстегивающимися воротничками и цилиндрами, которые какой-нибудь господин Глок, советник Габсбургов, носил в Вене, а также сломанными безделушками, бесформенными ботинками, цветными открытками и прочей ветошью, которую бережно хранили до полного износа, как старомодные и поношенные платья в забитых до отказа шкафах хозяйки гостиницы
[1225].
На метафизическом блошином рынке города на Влтаве продавались и безделицы с танцевальных вечеров xix века, пустяковины с балов в Жофине и других залах, которые давали организации с цветочными именами: “Тубероза”, “Гардении”, “Петунии”, подарочки, которые девушки вплоть до смерти хранили на дне своих шкатулок. Картонные, шелковые, бархатные, кожаные призы, полученные на балах, в форме четырехлистников, липовых листочков, колчанов со стрелами, маленьких альбомов с золотистой оторочкой, втулок с вращающимися цилиндриками, с нанесенным на них списком балов. Все пустяковины с быстротечных балов, программки, напечатанные золотыми, алыми, серебряными буквами на глазированной бумаге, к которым прилагался карандашик, чтобы дама могла записать имя партнера
[1226].
Был еще один блошиный рынок, который перемещался из одной пивнушки в другую, отчего вся Прага превращалась в движущийся балаган. В романе “Санта Лючия” Вилем Мрштик описал это хождение старьевщиков взад и вперед в пивной “У Флеку” в конце xix столетия: “…беспризорная девка с растрепанными волосами, что бегала от стола к столу, предлагая спичечные коробки, торговцы из Кочевье с плетенками на шее, скульпторы со слепками гипсовых статуй, словно измазанные мукой, кроткие старушки с целыми пирамидами апельсинов и яблок из Мейсена, продавцы картин с окровавленным ликом Христа и обнаженными соблазнительными нимфами со скрещенными ногами и с телами балерин, продавцы миндальной нуги и ярмарочные торговцы с птицами, вытягивавшими билетики для гадания…”
[1227].
Сюда стоит добавить несчетное множество продавцов засахаренных фруктов, барометров, надувных шариков, лотерейных билетов, сельдей в свертке, зажигалок, жареного миндаля, огурцов, плавающих в мерзкой мутной жиже. Нескончаемый поток товара тянулся из одной таверны в другую. Отдельно стоит упомянуть “тележки продавцов жареных каштанов”, которые “по ночам светились красными огнями на краю проезжей части”
[1228], ночные чайники на колесиках, самодвижущиеся самовары, прототипом которых служил небольшой паровоз, который тащила собака, под названием “Скорая помощь горячих напитков” или передвижное кафе “Канделябр”: видимо, настоящий канделябр с подвешенными бутылками, который владелец прислонял прямо к фонарному столбу
[1229].
Это театральное действо с перекупщиками и старьевщиками, с поломанными, не подлежащими починке приборами приближает пражских сюрреалистов к парижанам, которые так же преклоняются перед старомодными артефактами с блошиного рынка. Механические танцующие фигурки, стеклянные шары, лотерейные столики, ярмарочные палатки, таблицы хиромантов с линиями жизни, маски, затертые зеркала, сломанные статуэтки, обломки, гробики с низкопробными арабесками, амурчики с надгробных стел: полный набор заплесневелого товара с блошиных рынков перемешался с сюрреалистическими атрибутами на фотографиях из цикла “На острие этих дней” (1935) художника Йиндржиха Штырского
[1230]. Ангел с расправленными крыльями висит на фронтоне аптеки и держит надпись: “Материалист”. На витрине одной из парикмахерских кокетничают женские манекены с кудрявыми шевелюрами между флаконами и рекламными щитами Одоля и Биркенвассера. Странный запах ортопедических магазинов исходит от сломанных кукол с пластмассовыми туловищами, как на фотографиях Штырского. Вопреки стандартным представлениям, можно сказать, что пражские сюрреалисты – наследники блошиных рынков из-за их пристрастия к поломанным куклам, тирам, паноптикумам, парикмахерским манекенам, карусельным деревянным фигуркам, ярмарочным афишам, предметам с отбитыми краями
[1231].
