В туристическом центре я обратился к мускулистой подтянутой смотрительнице.
– Скажите, как мне добраться до хижины Черчилля?
Вопрос ее не удивил, однако маршрут она распечатала лишь после того, как смерила меня взглядом и, надо полагать, пришла к выводу, что поход я осилю
[148].
– Я туда наведывалась пару месяцев назад, – сообщила она. – Пометила тропу изолентой, но, может, она уже слетела.
Я поблагодарил за инструкции и расписался в журнале посещений. Тут встрепенулся другой рейнджер.
– Мы не смотрим журнал – разве что вы потеряетесь и вас начнут разыскивать.
– Но я здесь сам по себе. Никто меня не хватится.
– Вам некому сообщить, куда вы направляетесь?
– Ну вот вам сообщаю.
Они слегка озадачились, но в итоге мы договорились, что на обратном пути я у них отмечусь. Если до вечера не вернусь, придется отправляться на поиски.
От лесовозной грунтовки до загадочной колеи № 5 я в точности следовал указаниям смотрительницы, и они не подвели меня ни разу. Судя по всему, она побывала здесь последней. Накануне прошел дождь, на каждом шагу под ногами чавкало и хлюпало. Я продирался сквозь заросли, то и дело цеплявшие меня за одежду. Если где-то рядом и ходили тилацины, они могли разглядывать меня, почти не скрываясь, – я бы не заметил.
Осока доходила мне почти до пояса. Полосатая шкура тилацина должна была идеально сливаться с этими узкими остроконечными листьями и их тенью. Звук шагов тонул бы в мягкой почве, позволяющей подкрадываться к жертве неслышно. Учуяв добычу издалека благодаря крупным обонятельным луковицам, тилацин двигался бы к ней целенаправленно. Да, полагаться на зрение в этих зарослях хищнику было бы трудновато. Подкравшись, тилацин мог залечь в засаде с подветренной стороны от жертвы и наброситься, когда та приближалась.
Пробираясь к хижине Черчилля, я уже примерно представлял, каково было здесь тилацину.
Одиноко.
Размер префронтальной коры у сумчатого волка вполне обеспечивает сложные когнитивные операции, возможно даже такие сложные, как самоосознание. Но отсутствие сородичей в окружении еще не означает, что тилацин непременно должен был испытывать одиночество. Вряд ли самец вроде Бенджамина тосковал без себе подобных. У самок на какое-то время формируется материнская привязанность к щенятам, но это ненадолго. Освоив необходимые для выживания навыки, молодняк покидает логово и дальше заботится о себе сам. Узнают ли однопометники друг друга при встрече, сложно сказать.
В отличие от других хищников, которых мы изучали, – дельфинов, морских львов, собак, тилацину явно было не до сантиментов. Из-за отсутствия выраженной эволюционной склонности к социализации его вряд ли можно было приручить, а из-за своего образа жизни он приобрел репутацию медлительного и недалекого. На самом деле тилацин мог быть сколько угодно осторожным и нелюдимым, но тугодумом он не был. Тупых хищников не бывает. Как и у остальных изученных нами хищных животных, свойства мозга и психики позволяли тилацину перехитрить тех, на кого он охотился.
Довольно скоро путь мне преградил широкий и быстрый ручей, вздувшийся от недавнего дождя. На другом берегу едва угадывались очертания хижины Элиаса Черчилля. И хотя в ботинках у меня уже и без того образовалось болото с пиявками, переправляться через ручей в одиночку я не рискнул.
А вот тилацина это не остановило бы.
Но я, в отличие от него, был животным стайным, и дома меня ждали родные.
Глава 11
Лабораторная практика на собаках
С самого начала работы над собачьим проектом в 2011 году мы руководствовались тремя принципами. И все они выходили за рамки обычных требований к исследованиям с участием животных.
Во-первых, мы никак и ни в чем не ущемляли наших собак. Это значит, что при дрессировке мы опирались только на положительное подкрепление. Кроме того, мы исключали любую возможность причинения боли. Уж это, казалось бы, само собой разумеется, однако мне поступали запросы от нескольких ветеринаров, интересовавшихся, нельзя ли с помощью функциональной МРТ изучить ощущение боли у собак. Да, купирование боли – это важная составляющая лечения животных, но я не видел этичного способа намеренно причинить боль подопытным, даже если знания, полученные такой ценой, облегчат жизнь другим.
Во-вторых, мы не ограничивали свободу собак, то есть никакого наркоза и механического обездвиживания. Отчасти такой подход был продиктован логикой исследований: как изучать реакцию мозга, если животное находится без сознания? А насильственное принуждение к участию – привязывание и обездвиживание – не вызовет ничего, кроме тревоги и страха. Но в первую очередь нами двигали этические соображения. Мы ведь не станем устраивать насильственных экспериментов над людьми, почему же позволено проводить их над животными?
Из этого принципа вытекал третий, самый революционный. Мы дали собакам право свободного волеизъявления. Мы не укладывали их на каталку, а подставляли к томографу лестницу, по которой они могли забраться в тоннель и выбраться оттуда, если захотят. Мы обращались с ними как с разумными существами, способными чего-то хотеть или не хотеть. В результате собаки получали то же основополагающее преимущество, что и люди, участвующие в экспериментах, – право отказаться.
Следуя этим принципам, особенно третьему, оставляющему выбор за собакой, я чувствовал себя еретиком, идущим против науки и культуры. Разве не ересь – предоставить животному решать, подчиняться ли человеческой воле? Это противоречит всей сложившейся практике лабораторных исследований с использованием животных, не говоря уже о промышленном животноводстве.
Однако, к моему теперешнему стыду, этих принципов я придерживался не всегда.
В 1990 году, когда я учился в медицинском, будущего врача ждали две серьезные проверки на прочность – анатомичка и лабораторная практика на собаках.
Для большинства моих однокурсников топографическая анатомия становилась кульминацией доклинической подготовки. Если первый курс посвящался изучению функций человеческого организма в нормальном режиме, то на втором мы знакомились с последствиями болезней, а топографическая анатомия увязывает знания о здоровье и патологиях воедино. Именно на этих занятиях многие впервые видят мертвое человеческое тело, и самые чувствительные в анатомичку входят с внутренней дрожью.
Преподаватели, которые ведут этот курс десятилетиями, знают: главное в изучении анатомии – абстрагироваться, забыть, что лежащий на прозекторском столе совсем недавно был живым человеком. Сделать это не так сложно, поскольку изучение самой «человеческой» части – головы – обычно оставляют напоследок. Почти весь семестр мы препарировали то, что ниже шеи, и только под конец получили разрешение распаковать голову и углубиться в тайны, скрытые под черепом.
