Академик нахохлился и замолчал, и я подумала, что он заснул, но перед самым въездом в город Викентий Павлович вдруг задумчиво произнес:
— Откуда там тетрадь? Много лет назад, освободившись из лагеря, я уже открывал тайник на мосту. Немец перед смертью рассказал, как это сделать. Я ничего там не нашел. Может быть, плохо искал…
На мост въехали затемно. Викентий Павлович пребывал в невероятном возбуждении, то и дело вытирая носовым платком вспотевший лоб и взмокшие ладони. Отпустили машину, и старик, не обращая внимания на замершую в центре моста обнявшуюся влюбленную парочку и быстро пробегающих по своим делам людей, уверенной походкой устремился к одной из беседок. Присев на корточки перед первой от проезжей части колонной, провел дрожащими ладонями по нижней гранитной панели, проделав едва заметные манипуляции пальцами, отчего панель повернулась вокруг своей оси, открывая полую нишу.
Академик сунул туда руку и принялся шарить внутри. Ничего не обнаружив, приблизил вплотную к нише лицо и некоторое время молча сопел, вглядываясь в темноту. Затем обернулся ко мне и прикрикнул:
— Софья Михайловна! Что вы стоите? Посветите же мне смартфоном!
Я поставила багаж на скрывающуюся в глубине беседки скамейку и принялась доставать смартфон. А подняв глаза, увидела, что по мосту в нашу сторону идут директор бежецкого культурного центра Никандров и архивариус Багдасарян.
— Ну же, Софья Михайловна! Что вы там возитесь? — не замечая приближающихся, повысил голос Граб. И, проследив за моим взглядом, резко обернулся. — Налетели, воронье, — чуть слышно пробурчал он, наблюдая за прибывшими. И другим, ласковым голосом, громко осведомился: — Что, Андрей Андреевич, не усидели на месте? И вам захотелось одному из первых увидеть тетрадь с неизвестными стихами Гумилева?
— Нет никакой тетради, — сухо обронил Багдасарян. — Документ, который я вам показал, поддельный.
— Не может быть! — растерялся Граб. — Как же это? Зачем?
Теперь заговорил Никандров. Голос его звучал не так любезно, как раньше, в нем появились зловещие нотки.
— Понимаете, Викентий Павлович, только надзиратель Бурсянин знал, как открывается тайник, ибо видел, как это делал Немец. Те, кто только слышали об этом тайнике, сколько ни искали, так и не смогли найти открывающий колонну механизм.
— Мы всем архивом сюда приезжали, у нас ничего не вышло, — мрачно кивнул Багдасарян.
— Значит, вы и есть Палач Бурсянин, — резко припечатал директор центра. — Вы, а вовсе не Мэтью Люк, как утверждается в вашей книге.
— Вы говорите ерунду, — неуверенно откликнулся Граб, и было видно, что возражает он скорее по инерции, лишь бы не молчать. — Подумаешь — знаю, как открывать! Это вообще ничего не доказывает.
— Никто не знает, а вы знаете! — повысил голос сотрудник архива. — В дневниках Мэтью Люка говорится, что он, еще будучи Матвеем Завьяловым, и в самом деле в начале пятидесятых годов служил в Мордовии, только не надзирателем, а капитаном медицинской службы. После увольнения из органов Завьялов женился на канадской подданной Мадлен Люк, взял фамилию жены и уехал жить в Канаду. Завьялову повезло, он создал солидную фирму, которая процветает и по сей день. Не без вашей помощи, Викентий Павлович, его честное имя опорочено, и семья Люка не станет с этим мириться. Внуки доктора докажут, что вы — не Граб, а Бурсянин.
— Немыслимый бред! — фыркнул старик. — Вы, Андрей Андреевич, мстите мне за зарубленную диссертацию, это понятно. Однако вы поставили не на ту лошадь. Наследники Люка окажутся в проигрыше. Доказательств-то никаких! Есть только мое слово — слово российского ученого с мировым именем — против нелепых дневников какого-то эмигранта! Смешно представить, что его записям кто-то поверит!
Краем глаза я увидела, что влюбленная парочка перестала обниматься и юноша устремился в нашу сторону. Не обращая внимания на спорящих, он подошел к беседке, взобрался на скамейку и принялся откручивать какой-то не замеченный мною ранее прибор, чернеющий на верхней части колонны.
— Что такое? — возмутился старик, поверх очков наблюдая за демонтажем. — Это что? Видеокамера?
— Да, Викентий Павлович, сотрудники архива только что засняли, как вы открываете тайник. Так что помимо дневников Матвея Завьялова — Мэтью Люка — теперь имеются еще и видеоматериалы, подтверждающие вашу необычайную осведомленность. И, кроме того, в медицинской карте лейтенанта Бурсянина — вы не можете не знать, что надзиратели проходили ежегодный осмотр, — имеется упоминание полукруглого шрама под лопаткой. Этот шрам остался после нападения на Палача одного из заключенных, удар нанесен заточкой и имеет форму буквы «с» — так пишет в своих дневниках Мэтью Люк. Если дойдет до суда — а теперь непременно дойдет, вам, уважаемый Викентий Павлович, придется предъявить для освидетельствования спину.
Старик замахнулся на оппонента сухоньким кулачком и закричал:
— Убирайтесь прочь, канадский прихвостень! Сколько вам заплатили за то, чтобы обливать грязью российских ученых? Тридцать сребреников?
Снявший камеру юноша спрыгнул со скамейки, приблизился к своей спутнице, и парочка удалилась по мосту в сторону бульвара Ломоносова. За ними следом двинулись прибывшие из Бежецка ученые. Не обращая внимания на открытый тайник, академик тяжело опустился на скамью и, держась за сердце, простонал:
— Какая чудовищная провокация! Иуды! Предатели! Сколько добра им сделал! И так отплатили!
Над Фонтанкой забрезжил рассвет. Потянулись в сторону станции метро ранние пешеходы. Старик посидел немного, поднялся и, припадая разом на обе ноги, заковылял к проезжей части. Я несла за ним чемодан и больше всего боялась, что Викентия Павловича прямо здесь, на мосту, свалит с ног сердечный приступ.
— Вас отвезти домой или заедем куда-нибудь поужинать? — мягко спросила я, чувствуя острые приступы голода.
— Какой там ужин! — сердито буркнул старик. — Домой, Софья Михайловна! И поскорее!
Яндекс-такси подъехало в считаные минуты, доставив нас к дому Граба. Поднявшись на нужный этаж, я помогла Викентию Павловичу снять ботинки и взялась было помогать снимать пиджак и рубашку, но он вдруг вскинулся и заголосил:
— Я понимаю! Вижу вас насквозь! Признайтесь, вам любопытно, есть ли у меня под лопаткой шрам? Представьте себе — да! Есть! Я в детстве на пень напоролся, когда на санках катался, с тех пор и ношу этот шрам! Довольны? Устраивает такой ответ?
— Викентий Павлович! — растерялась я. И от растерянности соврала: — Я ни секунды не сомневалась в том, что вы не Палач!
Старик перестал сопеть и милостиво позволил снять с себя уличную одежду, переодевшись в домашнее. Завязывая пояс халата, он окончательно успокоился и уже без истерики проговорил:
— Ладно, Софья Михайловна, идите домой, отдыхайте. Завтра приходите часам к двенадцати, будем думать, как оборону против канадцев держать. Привлечем Сергея и не оставим ни одного шанса втоптать в грязь честное имя российского академика.
