Бекетова-Вилькина замолчала, словно споткнулась. И вдруг зарыдала, выкрикивая теперь уже в адрес подруги:
— Тебе хорошо говорить, Таточка! Твой любовник, мой! Какая разница? А у меня больше нет кокаина! Нисколечко нет!
А подготовленный Штольц немедленно протянул бьющейся в истерике Зинаиде заранее припасенный порошок. И вот уже радостная улыбка осветила ее лицо, а в глазах засиял неподдельный восторг. Жена комбрига торопливо схватила коробочку, раскрыла, запустила внутрь пальцы, извлекла щепотку, бережно пристроила зелье на кулак между указательным и большим пальцами, судорожно вдохнула и блаженно прикрыла глаза. И в тот же миг случилась чудесная метаморфоза — от злобной истерички не осталось и следа. Через минуту она уже суетилась в гостиной, накрывая стол и изображая гостеприимную хозяйку. На не слишком-то чистой скатерти появилось блюдо с сочными ломтями ветчины, белый хлеб, сливочное масло, мадера и шоколадные конфеты — по тем временам роскошь необыкновенная.
— Прошу меня простить, почти все съедено и выпито, придется довольствоваться тем, что чудом еще сохранилось, — рассаживая гостей на легкие венские кресла с гнутыми ножками и играя глазами, кокетничала разрумянившаяся Зиночка.
Принятая доза явно пошла ей на пользу, отметил про себя Штольц. Дамочка сделалась весела, радушна и общительна. А вот Татьяна… На Татьяну он боялся смотреть. Стоило его взгляду случайно скользнуть по ее тонкой фигуре, как дыхание перехватывало и сердце замирало, готовое остановиться совсем. Она была невероятно похожа на Ванду Борецкую, с которой во время гастролей Варшавского театра в Петербурге у Генриха был роман.
Инженер увидел ее в «Сирано де Бержераке», где Борецкая играла Роксану. Увидел и больше уже не пропустил ни одной постановки с участием Ванды, хотя и работал в то время вместе с инженером Кривошеиным над реконструкцией Чернышева моста. Мост имел каменные опоры и арочные береговые пролетные строения, а центральный деревянный пролет во времена постройки был разводным. Разводные механизмы находились в четырех гранитных башнях, симметрично расположенных на мосту.
Позже центральный пролет перекрыли чугунными сборными клиньями, и разводные механизмы утратили свою практическую значимость. Городской управой было решено разобрать разводной пролет и снести надмостные башни, расширив проезжую часть. Однако на защиту одного из красивейших архитектурных сооружений Петербурга встали Академия художеств и Общество архитекторов, потребовав сохранить все конструктивные особенности моста в первозданном виде. Штольцу пришлось тогда тяжело — он метался между Городской управой и защитниками архитектурного памятника, изыскивая время еще и для посещения театра, чтобы после спектакля преподнести Ванде букет ее любимых орхидей.
Актриса не оставила без ответа пылкие ухаживания инженера и даже намекнула на свое желание выйти за Штольца замуж, вызвав недоумение напористостью. В планы Генриха женитьба на Ванде никоим образом не входила, ибо тогда с мечтой о самолетостроении пришлось бы распрощаться. Ибо жениться он сбирался только на девице с хорошим приданым, чтобы разбогатеть. В том, что любая купчиха сочтет за честь породниться с дворянином немецких кровей, Генрих не сомневался. Не получив внятного ответа, Ванда Борецкая уехала с неким корнетом, оставив после себя горький привкус разочарования и утраченных иллюзий. И вот она снова перед ним, его Ванда, только моложе, красивее и не требует на ней жениться.
Вечер подруги провели за мадерой и чтением стихов Гумилева, томик с которыми как бы случайно оказался в вещмешке прибывшего с фронта гостя. Стихи были пряные, душистые, загадочные, они будили фантазию и звали в путь. Устроившись в кресле и подобрав под себя ноги, Татьяна несколько раз робко заводила разговор о Гумилеве, желая выяснить, приятный ли он мужчина. И всякий раз Зинаида отзывалась о поэте самым противоречивым образом, то называя смельчаком, то трусом, то красавцем, то уродом.
— Гумилев правильно сделал, что развелся с Ахматовой. Терпеть ее не могу, — рубила сплеча Зиночка, принимая из рук Генриха очередной бокал с вином. — На редкость неприятная особа. Да и поэзия вещь никчемная. Пустая трата времени.
— Хороших поэтов и в самом деле немного, но Гумилев — один из них. Он создал цех поэтов и учит всех желающих писать стихи, — как бы между прочим ввернул Штольц. — Я видел афишу.
— Я тоже видела на углу Бассейной и Суворовской афишу об очередном наборе в Институт живого слова, — оживилась Татьяна. — Пишут, что там готовят актеров, поэтов и ораторов. И, верно, в афише указано, что Гумилев набирает учеников.
Зиночка даже застонала от счастья, вдруг почувствовав, что в ее жизни появился смысл. Институт живого слова, где готовят поэтов! Где преподает Гумилев! Она и не знала, что такой институт существует. Все! Решено! Она будет поэтом!
— И очень хорошо! — тряхнула головой хозяйка, настроение которой снова поменялось. — Я чувствую в себе несомненный поэтический дар. Даже подумать страшно, как я могла все это время жить без стихов, без Гумилева…
В голосе ее звучала экзальтация, в заломленных руках угадывалась плохая актерская игра.
— Бедный, бедный! — продолжала она, закатывая глаза. — Он, должно быть, до сих пор не может меня забыть. Вот удивится, когда меня увидит! Завтра же мы с Татой пойдем и запишемся в этот самый институт! Где, Тата, говоришь, он находится?
— Я не смогу ходить на занятия, — покраснела Татьяна. — Днем я на службе, в больнице.
— Да брось! Кому нужна твоя служба в больнице? — презрительно скривилась хозяйка, отчего красивое лицо ее сделалось неприятным. И романтично прикрыла глаза: — Нужно жить поэзией! Это возвышенно и прекрасно.
— А как же продуктовые карточки? — не сдавалась Таня.
С продовольствием в те годы у семей, подобных Таниной, дела обстояли хуже некуда. В хлеб добавляли опилки, пекли лепешки из кофейной гущи и картофельных очистков, рыбу ели с головой и костями, а испортившиеся продукты не выкидывали.
— Какая ты глупая! — снисходительно взглянула на подругу Зиночка. — Зачем тебе карточки, если ты будешь жить у меня? Еды достаточно, как жена комбрига, я получаю командирский паек. Я права, Генрих Карлович? — кокетливо улыбнулась она Штольцу.
— Несравненная, вы не можете быть неправой, — польстил гость. И осторожно поинтересовался, сочтя момент подходящим: — Зинаида Евсеевна, а что за история с африканской шкурой, которую привез Гумилев? Семен мне рассказывал, да я так и не понял, что это был за зверь.
— Обычная история, — капризно дернула плечом Бекетова-Вилькина. — Спасая меня, Гумилев пристрелил черного леопарда. Этому зверю поклоняются туземцы Абиссинии, даже создали целый культ. Будто бы кто убьет леопарда, заберет себе девять его жизней. Теперь Николай Степанович практически бессмертен. Если, конечно, люди-леопарды до него не доберутся и не порвут зубами горло.
