Я чувствую, что уже не мое физическое тело отвечает на внешние воздействия и проявляет себя, что это делает тонкая телесная оболочка, отделившаяся от моей плоти. Эта оболочка окутывает меня и начинает жить в одном ритме со стихиями. Я принадлежу этой пропитанной йодом земле, где ветер и море формируют побережье моего внутреннего моря так же, как придают форму окаймленным пеной скалам.
Я одна из них. Я становлюсь гранитным утесом с округлыми выступами, в моих глазах отражается краснота вереска, соль обостряет мои ощущения, когда провожу языком по губам.
И тогда, мне кажется, я чувствую, что такое вечность.
Я желаю каждому человеку тоже найти между землей и небом такой клочок мира, который становится убежищем, место с такой мощной силой, что в нем, несмотря ни на что, жизнь бьет струей и разбивает ваши привычные печали и обиды.
Я не стала выяснять, какое убежище у Бастьена: это слишком личный вопрос.
Вместо этого спросила, читал ли он «Африканца» – другую книгу Леклезио.
– Да, я ее прочитал. И она мне не понравилась.
– Вот как! Это меня успокаивает: у нас не совсем одинаковые вкусы. Я хотела бы уметь писать книги только ради того, чтобы иметь возможность рассказать всему миру, как восхищаюсь своим отцом
[11].
Бастьен ничего не ответил. И у меня возникло странное ощущение, что мои слова были бестактными.
Через несколько дней «Пустыня» была мне возвращена с пометкой: «Адресат не проживает по указанному адресу».
Это меня озадачило.
Я проверила по распечатке, не ошиблась ли я адресом. Но он был тем же, что и у остальных восьми отправленных книг.
Снова увидев заголовки, я поняла, что все книги, выбранные Бастьеном, – великолепные повествования. Его нежная грусть не сочеталась с этим набором рассказов, сознательно написанных в духе позитива и открытости миру.
У меня не было никакой возможности его предупредить: я не имела никаких координат для связи с ним.
Нужно было ждать две недели…
Я гнала из своего сознания странную мысль: если Бастьен больше не сможет посылать книги, он перестанет приходить в мой магазин.
Бастьен возник в моей жизни в первые осенние дни, и я думала, что он уйдет из нее в первые дни лета.
Некоторые люди ждут лета так, словно оно единственное время года, когда можно жить.
Они нагружают лето всеми надеждами на новые встречи с родными, на праздники с друзьями, на дни, которые станут длиннее, на отпуска во всех концах Франции или мира, и лето приобретает вкус концентрированного сока, в котором слишком много витаминов.
Весь год люди листают путеводители, и на семейных советах много места уделяется обсуждению вопросов: что мы будем делать этим летом? куда поедем? с кем?
Наступает время, которого так горячо ждали, и они или она старается втиснуть в летнюю программу все: обязательную поездку к родителям, встречу с сестрой в Бретани (хотя знает, что через три дня уже не сможет терпеть ее мужа), хочет побывать и на свадьбе своих родственника и родственницы в области Дром, и на пятнадцатом дне рождения лучшей подруги, которая живет в Стране Басков. Лето становится похоже на машину, которая едет по Южной трассе и нагружена спасательными кругами, самокатами, прогулочной обувью, а также нарядами для танцев на свадьбе родственников.
Мы с Натаном тоже ездили в этой битком набитой машине по Южной трассе.
Лето всегда казалось нам слишком коротким: только началось, как уже кончилось.
Иногда от лета оставался горький привкус. Для этого было достаточно, чтобы прогноз погоды был плохим, деверь особенно неприятным или часть дома, снятого в Дроме, занимал автосервис.
С тех пор, как покинули Париж, мы, конечно, любим лето, потому что оно дает нам случай принять у себя всех, кто к нам приезжает, и позволяет пожить в радостной атмосфере отпуска даже в то время, когда у нас его еще нет. Но мы ровно настолько же любим и три остальных времени года.
Жара в Гарде сухая, а ночная прохлада порой – всего лишь понижение температуры на несколько градусов, которое почти не освежает воздух. Натан немного страдает от этого, и в такие дни ему хочется только одного – сбежать в Крозон, где он может быть активным постоянно.
Но я люблю жару. Когда я у себя дома, хожу босиком, в легких платьях, а волосы собираю в анархический пучок.
Я люблю спать под одной только простыней, при открытых окнах и слышать, как маленькая сова-сплюшка делит ночь на одинаковые части своими криками, как ветер заставляет дрожать листья каменных деревьев
[12], как фонтан в бассейне наполняет двор своим журчанием.
Ласковые ночи…
Я лежу на кровати, наклонив голову влево, чуть прикрыв глаза. Простыня, прикрывавшая мое нагое тело, сбилась в изножье кровати.
На меня смотрит мужчина.
Он снимает льняные брюки и рубашку шафранового цвета. У него красивое тело, бороды почти нет, кожа смугловатая и гладкая, торс мускулистый, но не слишком. Я притворяюсь, будто не знаю, что он смотрит на меня.
Мужчина подходит к моей кровати и ложится рядом со мной, не прикасаясь ко мне. Потом он поворачивается на бок и протягивает ко мне левую руку.
Ее ладонь скользит вдоль моего тела на высоте сантиметра или двух. Взгляд мужчины следует за ладонью: сразу две бестелесные ласки.
Я чувствую, как эта ладонь, не касаясь меня, поднимает каждый волосок на моей коже.
Мужчина смотрит на мой полуоткрытый рот, а его ладонь в это время опускается на самый низ моего живота, как лист, который, медленно покружив в воздухе, падает на землю.
Я едва заметно, совсем чуть-чуть, раздвигаю бедра, чтобы лучше чувствовать этот упавший с дерева лист.
Я открываю глаза. Это Бастьен…
Тут я просыпаюсь и слышу дыхание спящего рядом со мной Натана.
Мне жарко. Это жар запретного сна.
Я выхожу на террасу. Все вокруг становится голубым, так бывает в конце летних ночей.
Скоро небо покраснеет, поцелованное устами дня.
Я остаюсь с ночью – с моим сном.
Я разрешаю себе то, что запрещено. Разрешаю только во сне. Это был сон, просто сон в летнюю ночь…
Бастьен пришел снова в субботу, в разгар ярмарочного дня. Лавка была переполнена, и Натан пришел мне помочь: он часто это делает летом по субботам.
Когда Бастьен вошел, мне показалось, что моя голова раскрылась, мозг оказался на всеобщем обозрении и Натан может прочесть в нем все мои мысли.
