К черту осторожность! Кейти сдвинула папки в сторону, взяла книжку и перевернула обложкой к себе. На обложке золотыми буквами было написано: «Ежедневник, 1968 год». На первой странице: «Собственность Патриции Дадли (урожденной Тодд), совершенно личное».
Глава тридцать первая
Дневник Пэт должен был стать прямой связью с тем временем, когда ее мать вернулась и стала снова жить с сестрой после двух лет, проведенных в Лондоне с Мэри. В тот год, когда Кэролайн исполнилось четырнадцать. В тот год, когда Пэт утонула. Открыть этот дневник было подобно тому, как если бы Кейти оказалась в голове у Пэт и принялась шарить в ее мыслях. Это напоминало подслушивание личных разговоров. Кейти поежилась, в кои-то веки радуясь тому, что она сейчас не в комнате Мэри и на нее со стены не смотрят все ее предки. Они бы точно не одобрили такое поведение, особенно старые дамы с фотографии, где была заснята свадьба Пэт. «Предательство! Предательство мертвых!» – кричали бы они возмущенно, имей они до сих пор голоса.
Да пошло все куда подальше! Единственным умершим человеком, чье мнение следовало бы учесть в отношении этого дневника, являлась Пэт, а если принять во внимание то, что именно она разрушила отношения между Мэри и Кэролайн, уж она наверняка поняла бы, что Кейти просто вынуждена была ее предать в надежде восстановить мир и покой в семье.
Однако, отдавая дань уважения своей покойной двоюродной бабушке, Кейти решила ограничить себя кое-какими правилами. Во-первых, она откроет дневник только на десять минут. Во-вторых, после сегодняшнего дня она больше никогда в него не заглянет – такое случается только раз в жизни. И наконец, она ни за что на свете не использует то, о чем узнает, в своих целях – только ради того, чтобы прекратить вражду между своей матерью и Мэри.
Обозначив для себя эти правила, Кейти включила в телефоне таймер и открыла дневник.
Январь тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, как отметила Пэт, был временем, когда «характер Англии словно бы стал меняться». Похоже, ни у кого не осталось моральных принципов, и ее все пугало. Это привело к тому, что у Пэт стали возникать «очень мрачные настроения». Ее страшили и война во Вьетнаме, и антивоенные марши. Она боялась децимализации
[30] («Зачем им понадобилось менять деньги?») и выступала против акта о разрешении абортов («Это поощрение разврата»). «Если уж все не может просто остаться, как было, – писала она в дневнике, – то я хочу быть в стороне от этого. Для меня это самое лучшее решение».
Кейти вдруг пришло в голову, что Пэт всю жизнь (за исключением нескольких лет в Бишеме, когда была «замужем по расчету») жила в одном и том же доме со своим отцом. Спала на одной и той же кровати, ходила по магазинам на одной и той же улице, годами занималась одной и той же работой по дому. Никаких перемен. Даже любимая младшая сестра, которую она вырастила, сменилась очень похожей на нее маленькой девочкой. А мир за окнами менялся, и с этим Пэт ничего поделать не могла.
Читая следующие страницы, Кейти познакомилась с женщиной, которая явно не испытывала никакой радости от жизни. То наводнение, то отключение электричества, то у мясника куплено «не мясо, а одни кости», то зеленщик продал плохие яблоки… Мало того, еще работница почтового отделения с чего-то взяла, что Пэт и Лайонел до сих пор состоят в браке. «Ужас развода все еще не покидает меня, – написала Пэт. – Прошли годы, а кому-то все еще не терпится разбередить мою рану».
И ни слова о Кэролайн. Может, Пэт пребывала в такой тоске и печали, так была поглощена собственными переживаниями, что совсем не замечала ее? За весь январь одна-единственная строчка: «Кэролайн смотрит слишком много всякой дряни по телевизору», в результате чего во время просмотра программы «Top of the Pops» телевизор выключили, потому что мужчины были накрашены, а женщины «почти совсем не одеты».
«Я думала, что научилась жить с черной тоской, – написала Пэт несколько дней спустя, – но она приходит ко мне все чаще. Она мешает мне видеть хорошее, закрывает свет. В хорошие дни мне кажется, будто шторы колышутся, я вижу, что на улице светит солнце, и тогда думаю, что, может быть, попозже выйду из дому. В такие дни я ощущаю некоторый оптимизм. А в плохие дни вокруг темно».
Потом на странице было несколько мазков черными чернилами – что-то вроде пятнышек грусти – и две недели пустых страниц. А затем: «Как я живу? Столько дней подряд не встаю с постели…»
У Кейти часто забилось сердце. Пэт явно страдала депрессией! Об этой болезни говорила ее мать? Она ли привела Пэт в больницу? Это ли имела в виду Мэри, говоря, что сестру «ничто не радовало»?
Даже так называемые «хорошие дни» были скучными и безрадостными. Пэт могла решиться выйти в сад или даже отправиться в город с сумкой на колесиках, но чаще всего она проводила время, бесцельно слоняясь по дому или занимаясь мелкой работой: «Пришила пуговицу», «Заштопала две пары отцовских носков», «Молочник ошибся в доставке, написала ему жалобу». Самым удивительным при чтении дневника для Кейти оказалось то, как мало на самом деле делала Пэт.
«Была ли я счастлива во время войны? – написала она ближе к концу февраля. – Не припомню, чтобы тогда я об этом думала, но во всем была какая-то цель, а теперь ее нет».
Она составила перечень книг, которые хотела взять из библиотеки, но, похоже, так и не сходила за ними.
Весь март Пэт не выходила из дома, а делала покупки и готовила еду Кэролайн. Кейти начала быстрее переворачивать страницы, она искала какие-нибудь сообщения о заключениях врачей, обследованиях в больнице, но ничего такого не нашла.
Что-то изменилось только к началу апреля. Отец Пэт связался с Мэри и попросил ее приехать. «Он говорит мне, что я больна, – написала Пэт в дневнике, – но я говорю, что дело не в этом: просто Кэролайн смотрит на меня другими глазами, а я не могу этого вынести».
Другими глазами? Нет, Пэт, ты была больна. Стоило пойти к врачу и начать принимать какие-нибудь лекарства. И перестать сваливать все дела на дочку.
И вот, 15 апреля Мэри приехала. Ее визит был подробно описан: она опоздала на полчаса и «сначала метнулась к соседям, а уж потом удосужилась порог дома переступить». Норман (видимо, все еще живущий в соседнем доме) «без ума от нее», несмотря на то что Мэри подвез к дому «ее нынешний любовник, с виду очень даже женатый», который потом «укатил на своем мерседесе». Наряд Мэри (слишком глубокий вырез) был назван «неподобающим», да и подарок, который она привезла для Кэролайн (билеты на кинофестиваль в августе), оказался «просто возмутительным». На страницах дневника чувствовалась зависть Пэт к младшей сестре, у которой было то, что она хотела, и которой все сходило с рук.
«У отца даже глаза загорелись, когда она вошла, – писала Пэт. – “Убита” она, как же, и жизнь ее “разрушена”. Ему целых пятнадцать минут понадобилось, чтобы вспомнить, что он ее “простить не может”, только потом он встал и вышел из комнаты. И Кэролайн улыбалась, глядя на нее. Помяните мое слово, скоро они станут лучшими подружками. А мне тогда что делать?»
