Однако все это на хлеб не намажешь.
Я слоняюсь по Килиндини-роуд, внимательно вглядываясь во внутренний полумрак лавок, завешанных индийскими коврами, в глаза женщин с блестящими волосами, явно готовых отдать себя за материальное вознаграждение. Наконец я нахожу то, что искал: он примерно моего возраста и роста, может, чуть пониже, и ему, как и мне, еще предстоит проявить себя. Это самое меньшее, что можно о нем сказать.
– Дорогой друг, – обращаюсь я к нему. – Я специально прибыл из Лондона ближайшим рейсом, чтобы дать вам возможность заключить сделку века. Эти прекрасные часы могут стать вашими. Нет, это не сон, это правда, они могут стать вашими в обмен на шестьсот долларов, хотя я отдал за них вдвое больше в магазине «Бушерон» в Париже. Позвоните им прямо сейчас и убедитесь, что я говорю правду.
Он ничего не знает о «Бушероне», это очевидно, и, более того, ему, похоже, наплевать на него. Главное в другом: в глубине его больших влажных глаз прыгают веселые искорки.
– И заметьте, друг мой, среди всех этих магазинов я выбрал именно вас. Любовь с первого взгляда.
Я попал в точку. Широко улыбаюсь ему, он отвечает мне тем же. Начинаю смеяться, он делает то же самое. Еще немного – и можно похлопать друг друга по плечу. Друзья не разлей вода.
– Ну послушайте, – снова начинаю я. – Это в самом деле очень хорошее дельце, такое вряд ли еще подвернется, не упустите свой шанс. И раз вы так настаиваете на покупке, я уступаю их за пятьсот пятьдесят.
Его смех переходит в неудержимый хохот. Он отступает от порога, приглашая меня зайти в лавку: такого веселого клиента, как я, непозволительно держать у входа. Через десять минут он уже в курсе всех подробностей моего положения и отъезда из Лондона: я сыграл на откровенности и будущих товарищеских отношениях.
Он угощает меня чаем с липкими пирожными, политыми сахарной глазурью, а в это время мои часы переходят из рук в руки. Их внимательно осматривают отец, дяди, родные и двоюродные братья, призванные для окончательной экспертизы.
– Сто долларов.
– Четыреста пятьдесят.
Мы снова хохочем и пьем чай. Часы пошли по второму кругу.
– Сто двадцать долларов.
– Четыреста.
– Сто тридцать.
– Триста восемьдесят четыре и семнадцать центов.
Мне действительно весело, и на том спасибо. Однако три четверти часа спустя, вдоволь насмеявшись и выпив шесть чашек чая, мы с Чандрой приходим к соглашению: сто семьдесят пять долларов плюс бритва с тремя новыми лезвиями, из которых лишь одно действительно новое, плюс полотняные белые трусы в стиле индийская армия на купании, плюс зубная щетка, а также карта Кении. Тем временем Чандра, ставший моим другом, почти братом, обнимает меня за плечи, а я на всякий случай слежу, чтобы он случайно не залез в мой карман (я ошибался: при более близком знакомстве Чандра окажется на удивление совестливым и порядочным человеком). Он советует мне остановиться в отеле Castle, расположенном прямо за двумя огромными бетонными бивнями слонов, символизирующими въезд и выезд с Килиндини-роуд. Это здание в псевдовикторианском стиле с испано-мавританским балконом и турецким туалетом в конце коридора. Комната обходится мне в двенадцать шиллингов (почти два доллара), и после посещения единственного душа, открытого для постояльцев отеля, я ложусь на кровать и разворачиваю карту Кении, чтобы наконец увидеть, что собой представляет эта страна. По правде говоря, не ахти что, по крайней мере на бумаге. В лучшем случае своеобразную воронку, конец которой упирается в Индийский океан. Если стать спиной к океану, то на востоке находится Сомали, на севере – Эфиопия, на западе – Уганда и озеро Виктория, а Танзания – на юго-западе. Я ищу гору Килиманджаро с ее заснеженными вершинами и леопардом. Не нахожу. Обнаруживаю только гору Кения, которая возвышается на пять тысяч двести метров. Неужели Килиманджаро украли?
Наконец случайно нахожу ее в соседней Танзании. По мне, Килиманджаро поменяли местами, для меня она всегда была в Кении.
Я чувствую себя совсем одиноким и оторванным от мира в полном смысле этого слова. Таракан крылышком слегка касается моего лица, когда я лежу на этой сомнительной чистоты постели в номере с шумным вентилятором, издающим астматические вздохи.
Однако приступ хандры длится недолго. Сказывается влияние Олд-Бромптон-роуд и той силы, которую я там обрел. У меня сто семьдесят пять долларов, мне двадцать один год два месяца и две недели. Во всяком случае, у меня есть на что продержаться полтора месяца, даже если в конце концов придется стать похожим на Робинзона Крузо, но не в пятницу, а накануне. Я уверен: что-то должно подвернуться раньше. Не знаю что: я никогда не работал и за всю жизнь не заработал ни сантима, меня выпихивали парижские лицеи, препровождая в провинциальные учебные заведения, потом швейцарские колледжи и закрытые частные школы Великобритании. Франц Симбалли – душа компании и заводила вечеринок в Лондоне и Париже, на швейцарских горнолыжных курортах и в самых модных местах на Лазурном берегу, непутевый гуляка, способный за два с половиной месяца промотать сто семнадцать тысяч фунтов стерлингов, – не был большим умником, и он этого не отрицал.
Но на свет появился или вот-вот появится другой Симбалли. Пришло время делать деньги.
Я даю себе неделю. И действительно, мне потребуется семь дней, чтобы встретиться с Йоахимом.
Йоахим внимательно разглядывает меня с высоты чуть больше метра восьмидесяти пяти своими маленькими слоновыми глазами, которые выглядят как дыры на лице, способном навести страх на племя масаев. Он обращается ко мне:
– Ты думал, мне нужны твои деньги?
Я смеюсь.
– В какой-то мере.
Йоахим хмурится, не понимая, затем, к моему удивлению, краснеет, как девушка. Он отрицательно качает головой.
– Да нет, мне нравятся женщины.
– Мне тоже.
Йоахим португалец. Уже скоро я узнаю, что около пяти лет он провел в Мозамбике, а до того жил в Анголе, где носил военную форму, пока не ушел из армии, а точнее, добавляет он застенчивым шепотом, дезертировал. У него действительно страшная физиономия, которой можно испугаться даже днем, а еще больше ночью, помятый и изогнутый кверху нос в форме полуострова, на рябых щеках – две похожие на шрамы глубокие морщины. Его настоящее имя, по крайней мере под которым он известен в Кении, Йоахим Феррейра да Силва, и далее следует еще четырнадцать или пятнадцать разных имен и фамилий.
– Ты знал футболиста Эйсебио?
– Никогда не слышал.
– Он был лучшим в мире игроком, посильнее Пеле. А о Пеле ты слышал?
– Смутно.
– Эйсебио играл намного лучше, чем Пеле.
– Да ладно.
– Не веришь? Какого черта ты мне не веришь!
Я не вижу причины злить Йоахима по такому поводу. Мы повстречались с португальцем в здании аэропорта, расскажу, как это случилось. То был седьмой день моего пребывания в Момбасе; все предшествующие дни я изучал город пешком. Город – это громко сказано: два эстуария, длинные узкие бухты с выступающими далеко в море мысами, а между ними на несколько метров над водой возвышается полуостров, на котором арабы и персы, охотившиеся за рабами, а затем португальцы построили форты, мечети и храмы. В северо-восточной части находится старая арабская гавань с парусниками – арабскими дау, в южной – забитый грузовыми судами современный порт Килиндини. Именно здесь берет начало железная дорога, снабжающая Найроби и Уганду. С материком Момбасу соединяет платная автодорога. Если отправиться по ней на север, то она приведет к огромному чудному пляжу, вдоль которого выстроились роскошные современные отели. Здесь же можно увидеть особняк Джомо Кениаты. С фасадом этого дома вскоре мне придется познакомиться поближе по весьма печальному поводу.
