* * *
Посвящается моему отцу, сыновьям Джеймс-Роберту и Жак-Эдуарду,
дочерям Оливии и Джой,
внучке Анне-Терезе,
а также Аннабель
Делать деньги –
это тоже искусство,
страсть, не связанная с предметом,
постоянный поиск недосягаемого…
Это ироничный и сдержанно-отчаянный танец перед лицом Времени.
П.-Л. СУЛИЦЕР
Часть первая
Безудержное радостное возбуждение…
1
Полагаю, что история эта началась двадцать третьего ноября примерно в одиннадцать тридцать утра в моем лондонском доме на Олд-Квин-стрит, прилегающей к Сент-Джеймсскому парку. Почему бы и нет? Именно в тот день все и произошло. Быть может, не ровно в одиннадцать тридцать, а с одиннадцати тридцати и продолжалось в течение следующих пяти или шести часов.
Двадцать третьего ноября 1969 года около одиннадцати тридцати утра ко мне заявился полицейский из Скотланд-Ярда и уселся напротив. Все еще помню рисунок твидового пиджака, который был на нем в тот день. Лет сорока, с лицом рыжего шотландца и густой вьющейся шевелюрой, разделенной слева прямым пробором и зачесанной на правую сторону в стиле Огилви или Уоттса. Он пристально смотрит на грузчиков.
– Вы выезжаете?
– Скорее выезжает мебель. У меня забирают все, что куплено в кредит. Не успел рассчитаться.
Телефонный звонок. Снимаю трубку, и это снова банк: они получили второй чек и считают такую ситуацию просто недопустимой. Они интересуются, что я намерен делать, когда смогу приехать к ним, желательно чем скорее, тем лучше, и знаю ли я вообще, что такое протест векселя в неплатеже? «Приехать к вам как можно скорее?.. Когда?.. Через час». Кладу трубку и снова чувствую на себе задумчивый взгляд карих глаз полицейского. Он, разумеется, все слышал и догадался, кто мне звонит и по какой причине, но делал вид, что это его не касается.
– Вот что я предлагаю, – говорит он. – Хорошо бы вспомнить шаг за шагом, чем вы занимались той ночью. Разумеется, вы не обязаны этого делать. Но так мы сэкономим время и вы быстрее освободитесь.
Встаю, чувствуя тяжесть в ногах.
– Ладно, давайте начнем.
Грузчики хорошо потрудились, но все еще таскают мебель: они начали с третьего этажа, который успели полностью освободить, перешли на второй, очистив и его. Теперь они взялись за первый и выносят оттуда буквально все, даже рисунок, выполненный пером и тушью, с изображенным на нем домом в Сен-Тропе.
– Вам сколько лет?
– Двадцать один. Двадцать один год два месяца и две недели.
– Как давно вы арендуете этот дом?
– Два с половиной месяца.
– Ваша позавчерашняя вечеринка – первая в таком роде?
Я смотрю на рисунок, проплывающий мимо меня в руках грузчика.
Мы на лестничном пролете между первым и вторым этажом. Поднимаемся наверх. Оглядываюсь назад, чтобы в последний раз взглянуть на рисунок, но рабочий уже на улице у грузовика с мебелью.
– Не первая, но уж точно последняя.
– Вы что-то отмечали?
Я оборачиваюсь и смотрю на него в упор:
– Мое разорение.
Мы по-прежнему на лестнице, ведущей на второй этаж.
– Я находился внизу, в гостиной, – продолжаю я. – Видел, как она поднималась по лестнице. Как раз в этом месте она обернулась, взглянула на меня, махнула рукой и пошла дальше по ступенькам вверх.
– Ничего странного в выражении лица?
– Нет.
– Людей было много?
– Приглашенных – около пятидесяти человек. Пришло втрое больше. Настоящий дурдом.
– В котором часу это произошло?
– Где-то около трех ночи.
Мы уже на лестничной площадке второго этажа. Стоим. Я снова обращаюсь к нему:
– После того как она поднялась наверх, прошло минут тридцать или сорок. Все это время я оставался внизу. Хотел подняться к ней, однако пробиться сквозь толпу гостей было не так просто: все окликали меня, хотели поболтать и не отпускали.
– Но в конце концов вы поднялись наверх…
Мы на лестнице, ведущей на третий этаж.
– Да, поднялся.
Внезапная вспышка в памяти: все та же лестница (сейчас без ковровой дорожки она кажется голой) предстает заполненной возбужденной толпой, ордой, кучей людишек, цепляющихся за меня на ступеньках и кричащих вслед:
«С разорением, Франц!» Это длится какую-то секунду, быть может, меньше. Сразу же после этого лестница снова становится такой, какая она есть на самом деле: безмолвно тихой и звеняще пустой.
– Откуда вы знали, что она на третьем этаже в этой части дома?
– Только у нее и у меня был ключ от спальни, которую я запер перед вечеринкой.
– Вы поссорились?
– Да нет, разве что самую малость.
– Знали ли вы, что она принимает наркотики?
Площадка третьего этажа.
– Знал.
Мы проходим через холл и приближаемся к открытой двери спальни, которая была заперта в ту ночь. Вторая вспышка в памяти, и на сей раз к внезапно появившейся картинке добавляется звук: я переношусь на тридцать два часа назад и вижу себя перед этой же дверью, тщетно пытающимся ее отворить.
– А вы сами? Я о наркотиках.
– Нет, нет, никогда.
Я стою на пороге и никак не решаюсь переступить его. Просто не могу, чувствую, как скручивает живот и к горлу подступает ком.
– Открыть дверь я не смог, она заперла ее изнутри и оставила ключ в замке.
– Вы постучали в дверь?
– Постучал, но все эти идиоты с лестницы тут же тоже принялись стучать, полагая, что это игра и…
– И всего лишь ссора влюбленных, – добавляет полицейский с невозмутимым выражением лица.
Надо признаться, я заранее продумал каждое свое слово, но совсем другое дело – сказать нужные слова.
– Они подняли вокруг меня такой тарарам, что, даже если бы она кричала изнутри, я бы не услышал.
– И тогда вы решили пробраться в спальню с другой стороны.
С меня градом катится пот. Дурное самочувствие усиливается с каждой секундой.
– Я вышел во двор и влез в ванную комнату через оконную фрамугу.
Видя, что я застыл на месте, полицейский мягко отстраняет меня рукой и переступает порог. Он проходит через спальню, поворачивает направо, чтобы попасть в ванную, затем исчезает из вида. До меня доносится его голос:
