– Очень хорошо, – сказал Уоррен. – А теперь медленно уменьшай изображение. Уменьши его вполовину.
– Есть.
– А теперь убирай цвета, сделай изображение затемненным, блеклым и почти черным на белом фоне.
Производя эти манипуляции, Остин улыбался.
– Отлично, – сказал Уоррен. – В какой мере это изменило горькие воспоминания?
– Я от них словно отодвинулся.
– Прекрасно. А теперь попробуй поиграть его голосом. Заставь его говорить сонно, тягуче, все медленнее и медленнее, пусть его голос стекает, как клей, и бубнит одни и те же фразы.
Остин сосредоточился на несколько секунд, а потом стал ухмыляться.
– А теперь, – сказал Уоррен, – прибавь к этому маленький оркестрик, этакий звуковой фон, который сопровождает его слова. Ты все время слышишь, что он говорит?
– Слышу.
– Прибавь еще… цирковой оркестрик! Цирковую музыку, какую мы слышим порой: забавную, смешную, шутовскую и немного гротескную. Сквозь нее все еще пробивается голос этого типа, который все говорит, все гундосит своим голосом, похожим на размякшее сладкое тесто.
Остин представил себе такой воображаемый фильм и расхохотался. У соперника был вид пьяного в стельку деревенского идиота.
Ооостин Фииишер – это мааашииина…
А в сопровождении фоновой музыки голос его звучал просто уморительно.
– А теперь начни сначала, – сказал Уоррен, – и прокрути этот новый фильм еще раз, а потом еще раз задом наперед.
– Задом наперед?
– Ну да, как киномеханик, который неправильно перемотал пленку. Сцена воспроизводится задом наперед.
Остин снова сосредоточился. Это было нелегко.
– Прокрути ее как надо, с цирковой музыкой и всей шумовой чехардой.
Остин избавился от напряжения. Образ датского теннисиста уже не вызывал у него никаких отрицательных эмоций. Он слушал все выпады соперника, тихонько посмеиваясь.
– С этих пор, – сказал Уоррен, – всякий раз, когда в памяти всплывет образ этого теннисиста, его будет сопровождать весь созданный декор.
Остин улыбнулся и сказал себе, что надо будет применить эту технику к застарелым упрекам отца, вбитым в сознание с детства. Они возникали ниоткуда и порой еще долго звучали у него в ушах.
Но не сейчас. Позже. Когда он выиграет турнир.
17
Дзинь!
Чокнулись с хрустальным звоном бокалы. Терраса кафе была залита солнцем.
– Ваше здоровье! – сказал Джонатан, широко улыбаясь.
– Твое здоровье, – пробормотали Майкл и Анжела.
После того как Майкл услышал, что возвращение Джонатана в Сан-Франциско на данный момент вовсе не означает его возвращения на работу, вид у Майкла был раздосадованный.
– Прекрасно выглядишь, – с легкой завистью заметила Анжела. – Я уж и не знаю, кто был тот идиот, который говорил: «Здоровье – в работе».
Уже два дня Джонатан словно витал в облаках. Его вдохновили разговоры с Марджи, и он вновь обрел вкус к жизни. Теперь он по-другому видел мир, и ему казалось, что он принимает участие в каком-то необыкновенном, загадочном приключении. Он не мог бы сказать точно, надолго ли, но сейчас он смаковал магию каждого мгновения. Как только его взгляд пересекался с чьим-нибудь взглядом, останавливался на цветке, на дереве или на птице, ему сразу хотелось улыбнуться.
– Похоже, тебе стало лучше, – произнес Майкл таким тоном, словно упрекал.
– Да, у меня все отлично.
Майкл отпил глоток.
– Прирост доходов нашей фирмы резко упал с тех пор, как ты ушел, – сказал он.
Джонатан с улыбкой смотрел на своих коллег. Черты и выражение их лиц, глаз, их движения – все говорило об их жизни, с ее страхами и надеждами. И за этими чертами Джонатан угадывал, какими оба были в детстве, как вырастали и взрослели, сохраняя при этом какую-то частицу самих себя. И это делало их очень трогательными.
Джонатан вдруг понял, что возможность посмотреть на них вот так, по-настоящему, выпадала ему очень редко. Ведь обычно мы скользим глазами по лицам, не замечая деталей, просто не обращая на них внимания.
– Какое удовольствие – видеть вас! – сказал он весело.
Оба покосились на него исподлобья. Потом Майкл первым прервал молчание:
– Когда ты намерен вернуться к работе?
Но Джонатан еще не спустился с облаков.
– Жизнь…
Майкл и Анжела быстро стрельнули в него глазами, дожидаясь, чем он закончит фразу.
– …прекрасна. Жизнь прекрасна.
Анжела с хрустом разгрызла редиску.
– А у тебя не найдется других столь же глубоких мыслей?
– Жизнь прекрасна, но никто не отдает себе в этом отчета. Вглядись в редиску, которую ты грызешь. Разве она не чудо? Нет, ты взгляни… взгляни на нее по-настоящему… Она заслуживает, чтобы ею полюбоваться перед тем, как схрумкать, и поблагодарить за то, что она позволила нам себя схрумкать.
Оба компаньона уставились на него с неописуемым изумлением.
Джонатан глубоко вздохнул и пожал плечами, давая понять, что описать то, что он сейчас чувствует, невозможно.
– Я действительно думаю, что… жизнь фантастична, и, что бы там ни говорили, несмотря на кризис, мы живем в потрясающую эпоху.
– Ты так рассуждаешь, потому что ты в отпуске, – сказала Анжела.
– Нет, правда… вдумайтесь: когда делаешь передышку и дистанцируешься от всего, то простая возможность сесть как хочешь, где хочешь и выбрать еду, какую хочешь, воспринимается как нечто невероятное, а?
– Да что на тебя нашло?
– Нет, серьезно… если со стороны взглянуть на лестницу истории человечества, то жить в мирной стране, свободно передвигаться, есть любую еду, какую закажешь, просто щелкнув пальцами, – это нечто необыкновенное! Нам это кажется банальностью, а на самом деле это невероятная роскошь!
Майкл и Анжела перестали жевать и с тревогой глядели на Джонатана.
– Принимая сегодня утром душ, я говорил себе, что достаточно повернуть кран – и польется вода. Отдаете себе отчет? Да это само по себе уже чудо! Я поверну кран – и польется вода. Хочу холодную? Идет холодная. Хочу горячую? Идет горячая. Понимаете? Дальше: стало темно? Я нажимаю кнопку – и зажигается свет!
– Перед этим лучше вытереть насухо руки, – заметил Майкл.
– Да вы хоть понимаете? Короткое движение пальца – и загорается свет! Этому надо бы радоваться каждый раз! Мне холодно – я нажимаю на другую кнопку, и в доме включается отопление. Если вдуматься – разве это не чудо?
Коллеги неотрывно смотрели на него: Майкл – нахмурив брови, Анжела – вытаращив глаза.
