Наполеон велел Коленкуру объяснить императору Александру, что Галицию нельзя возвратить Австрии: жители Галиции подняли оружие против Австрии, которая им будет мстить за это. Но Александр отвечал: «Если вы хотите отнять всю Галицию у Австрии, то отдайте ее одному из австрийских эрцгерцогов, который бы не был под вашим влиянием. Хотите разделить ее между мною и герцогством Варшавским — в таком случае герцогство должно получить малую долю, а я — большую, ибо я не могу и не хочу согласиться ни на что, что бы могло дать надежду породить даже идею о восстановлении Польши. Россия действовала сообща с вами, она имеет право рассчитывать на общие выгоды с вами. Затянем союз против Англии и заботливо удалим все, что может нас разъединить, не делая ничего, что бы могло вести к восстановлению Польши. На этом держится мир морской и мир континентальный». Румянцев распространял мысли государя. «Как вы хотите иметь союзников, — говорил он Коленкуру, — внушая им страх за собственную безопасность в то время, как они бьются за вас? Я не вижу ничего, что могло бы нарушить великий союз, соединяющий нас против Англии, если император Наполеон не имеет намерения восстановить Польшу. Если герцогство Варшавское получит небольшое приращение, Россия также удовольствуется малым; но если вы возьмете значительную часть Галиции, то мой государь требует двух третей этой страны и только одну треть уступает герцогству».
Требования были высказаны как нельзя яснее: мир морской и мир континентальный зависели теперь от того, как Наполеон распорядится польскими владениями Австрии: две трети России и треть Варшавскому герцогству. Наполеон распорядился совершенно наоборот: России — Восточную Галицию с 400.000 жителей; герцогству Варшавскому — Западную Галицию и округи Кракова и Замосця с 1.500.000 жителей. Что заставило его это сделать? Во-первых, Польский вопрос нужно было значительно двинуть; он не хотел восстановлять Польши окончательно, но и не хотел тушить надежду поляков; надобно было, чтобы результат сколько-нибудь соответствовал тому возбуждению, какое он сам произвел в жителях герцогства и в поляках Галиции; и после такого возбуждения отдать Галицию Австрии или России было действительно для него трудно. Во-вторых, он уже не хотел более церемониться с Россией и хотел отомстить ее государю за нарушение, в его глазах, союза, за неусердную помощь в войне; теперь он уже ненавидел Александра, ибо считал себя обманутым; теперь он уже не мог положиться ни в чем на тильзитского союзника, который явился для него не добродушным, мягким, доверчивым человеком, но греком Византийской империи, которого надобно остерегаться, а не считать покорным орудием; мысль, что он сам мог служить орудием для человека, которого считал своим орудием, была невыносима для Наполеона. Наконец, раздражал тон Александра, решительность и ясность требований, угроза важными последствиями неисполнения этих требований. Легко понять чувство Александра, когда он узнал, как союзник распорядился Галицией. Страшное оскорбление увеличивалось еще необходимостью принять долю, назначенную Наполеоном, иначе сам Александр способствовал бы усилению герцогства Варшавского; он должен был взять Восточную Галицию по тем же побуждениям, по каким взял Белостокскую область.
И, несмотря на то, сделана была еще попытка уладить польское дело между Россией и Францией. «Надобно, — говорил Наполеон Куракину, — вконец искоренить в ваших областях польскую горячку. Что касается меня, то я никогда не имел видов на Польшу и никогда не буду иметь их; я желаю только вашего спокойствия. Что я сделал для герцогства Варшавского, то я должен был сделать, чтоб дать ему существование, чтоб его укрепить. Надобно запретить вашим польским подданным служить и оставаться в Варшавском герцогстве; надобно в этом отношении установить общие правила для всех собственников и строго наблюдать за их исполнением». В письме Шампаньи к графу Румянцеву говорилось, что Наполеон готов согласиться, чтобы слова «Польша», «поляки» исчезли не только из актов, но даже из истории.
Вследствие этих заявлений Россия предложила Наполеону конвенцию для определения будущей судьбы герцогства Варшавского. Наполеон согласился. Коленкур получил полномочие, и конвенция была заключена 23 декабря 1809 года (4 января 1810 г.); она была основана на заявлениях Наполеона и заключала в себе статьи: Польское королевство не будет никогда восстановлено; слова «Польша», «поляки» не будут употребляться в публичных актах; великое герцогство Варшавское не будет более распространяться на счет прежде бывших польских областей. Наполеон отверг соглашение, объявив, что Коленкур превысил полномочие. Наполеон указывал на невозможность утвердить первую статью, то Польша не будет никогда восстановлена. Наполеон предлагал переменить ее так, что Франция обязывается не содействовать ни прямо, ни косвенно восстановлению Польши. «Я не могу, — говорил Наполеон, — предварить решений Провидения и не хочу воевать с другими государствами, которым придет фантазия восстановлять Польшу». Такая увертка, такое слишком несерьезное толкование в деле столь важном показывали всю неискренность Наполеона. Для всякого было понятно, как кто-нибудь другой мог восстановить Польшу без согласия Наполеона и как он не будет воевать в таком случае. От Наполеона требовали прямо, чтобы обязательством: «Польша никогда не будет восстановлена» — он уничтожил надежды и волнения поляков. Он выдал свою мысль, требуя, чтобы соглашение оставалось тайным, тогда как Россия требовала, напротив, чтобы оно было публично.
Это дело о конвенции насчет Польши, бывшее основною причиною уничтожения тильзитского союза, основною причиною окончательной борьбы между Россией и Францией, объясняется следующим: когда со стороны Наполеона последовали заявления, что он никогда не намерен восстановлять Польшу и готов изгладить ее имя даже из истории, он разводился со своей женой, Жозефиной Богарне, и предлагал свою руку сестре императора Александра, великой княжне Анне Павловне, 6-го февраля (н. ст.) Наполеон получил от Коленкура известие о нерешительном ответе или, лучше сказать, об учтивом отказе со стороны императора Александра, и в тот же самый день он велел дать знать русскому двору о своем отказе утвердить соглашение о Польше.
Какое значение имел этот отказ для будущих отношений между Россией и Францией — было видно из слов Александра Коленкуру: «Моя умеренность и справедливость моего дела известны; не я нарушу покой Европы; я не нападу ни на кого; но если на меня нападут, то я буду защищаться». Эти слова не были следствием сильного волнения, беспокойства, страха: они были следствием спокойного обсуждения своего положения и знания, с кем имелось дело. Конвенция служила пробою: если бы Наполеон согласился утвердить конвенцию и публиковать ее, то можно было успокоиться по крайней мере на значительное время и заняться внутренними делами. Если же он отказывался, если, не довольствуясь западом Европы, хотел обнаруживать могущественное влияние и на восток ее, употреблять Россию как орудие для своих целей, держать ее в тисках, под ножом, постоянно готовым опуститься, то рушилось равенство между двумя империями, рушилось, следовательно, основание, на котором было создано тильзитское соглашение; Россия не могла признать уничтожения этого равенства, и надобно было вступать в борьбу. Александр предписал Куракину не соглашаться ни на какое изменение конвенции о Польше и объявить Наполеону, что отказ утвердить соглашение он, Александр, считает доказательством решения со стороны императора французов когда-нибудь восстановить Польшу.
