Платье такое тесное, сказала ты. Я помогла тебе расстегнуть его на шее. Ты вздохнула и потерла руки. Мне нужно рассказать тебе о Маркусе.
Я стала крутить головой и прокричала, что не хочу об этом слушать. Что бы ты ни хотела сказать, я не хотела этого знать.
Ты уверена? Ты вдруг показалась мне трезвой, когда накрыла своими грубыми руками мои на столе и похлопала меня пальцами по щеке. Сейчас я задаюсь вопросом, осталась бы ты, если бы я позволила тебе рассказать, что ты хотела. Я не знаю.
Я думаю, сказала ты, словно меня там не было, что мне бы следовало знать с самого начала. Ты говорила о том, что видела в воде, о телах в реке и металлических капканах. Ты рассказывала о Бонаке. Мы сделали его, говорила ты снова и снова, разве ты не понимаешь, это мы сделали его таким. Я прижимала ладони к ушам до тех пор, пока твой голос не растворился в шуме музыки.
В автобус я вошла первой. Обернувшись, я увидела, что ты стоишь на тротуаре, а когда водитель спросил тебя, едешь ли ты, ты сказала нет. Сквозь закрывавшиеся двери того автобуса: твой закинутый лоб, пудра на твоем лице, плотная точно известка, помада на губах почти вся стерлась. Твое лицо утончалось между дверьми, как луна, и наконец, пропало.
Какое-то время после этого я ошивалась в конюшне, и, думаю, меня не прогоняли, потому что поняли, что ты свалила, а мне было некуда податься. В итоге одна из матерей – с тщательно ухоженным озабоченным лицом – доложила обо мне. Я пробыла какое-то время в «системе» – так называли это другие девочки, жившие там со мной – прошла через несколько домов, несколько приемных семей, с однообразными лицами. Я мало что помню. Они спрашивали меня о тебе. И не раз. Спрашивали, есть ли у меня другие родственники, хоть кто-нибудь, кто мог бы присмотреть за мной, пока мне не исполнится восемнадцать. Я говорила нет. Они спрашивали, не знаю ли я, где ты. Я говорила, что ты умерла.
Я была в последнем из приемных домов до тех пор, пока не выросла настолько, чтобы уйти. Школа, в которую меня определили, была суровой – тысяча учащихся, если не больше, строительные леса на месте бывшего спортзала, грязевое месиво вместо поля. Многие дети жили в передвижных фургонах вдоль железной дороги. Мне там не нравилось, и я старалась улизнуть при каждой возможности. Один раз мне удалось добраться до реки, прежде чем меня поймали. Я не помню, что я думала делать, когда доберусь до того места на реке, у сосновой рощи, где я жила с тобой. Вряд ли у меня был план. Наверно, это просто мышечная память направляла меня обратно туда.
Мой язык – наш с тобой язык – сыграл со мной злую шутку в школе. Я сказала учительнице, что мне нужно кое-что обхекать, обозвала одного мальчишку гарпилябией. За все эти годы ты ни разу не сказала мне, что придумывала свой язык, применимый только к нашей ситуации, к нам с тобой. Ты меня никогда не предупреждала. Довольно скоро другие ученики стали замечать, что я использую слова, неизвестные им. Они передразнивали меня, коверкая эти слова, выкрикивая их в коридоре или в классе. Они стали называть меня иностранкой или доводчицей – типа, она не хочет говорить по-английски, английский для нее недостаточно хорош, так что она его доводит до ума.
Я избавлялась от тех слов, которым ты научила меня, стирала их из памяти. За годы я настолько позабыла их, что теперь, когда я оглядываюсь на то время, они кажутся мне такими же чуждыми, какими должны были казаться другим детям.
Ты словно дикарка, сказала мне одна девочка в школе. Ее звали Фрэн. Ты словно из тех детей, которых держали в подвалах. Которые были прикованы к своим горшкам в подвалах, даже не обученные говорить.
Я выкрала у Фрэн тени для век и ожерелья, которые она держала в своем тайнике, и закопала. Я дралась с большими мальчишками до крови – их или моей. Я думаю, что тогда я еще помнила большую часть из жизни на реке, я была нашпигована этими воспоминаниями изнутри и снаружи, словно мои руки были усеяны мигающими глазами.
Это были годы, когда я пыталась найти тебя. По выходным я садилась в автобус и объезжала все места, в которых, как я думала, ты могла быть. Разыскивала тебя по всей округе. У меня была фотография – она и сейчас у меня, – и я показывала ее всем, кого встречала. Я говорила: она низкого роста, ниже нас; у нее седые волосы и серые глаза. Ты мне мерещилась повсюду. В окнах проезжавших автобусов, в очередях супермаркетов, за столиками кафе и пабов, в машинах на светофорах. Я видела, как ты идешь или бежишь, сидишь, говоришь, смеешься, выпятив голову. Я преследовала женщин по улицам, но никто из них не был тобой. Ты пропала без следа. Ты была призраком в моем мозгу, в моем нутре. Я начала сомневаться, а существовала ли ты вообще в действительности.
Рядом со мной крутилась пара девчонок, и, я думаю, они видели во мне полоумную, плывшую не в ту сторону, и им было любопытно, что со мной будет дальше. Рози нравилось сидеть рядом со мной на математике, и она то и дело говорила мне всякие вещи: как она проколола себе ухо; как ее сестра чуть не подожгла стол для пинг-понга, где она проводила каникулы. Ей нравилось говорить об учителе математики, который был привлекателен только тем, что был моложе остальных. Она говорила, что он застенчивый, и перечисляла все, чем бы хотела с ним заняться после школы. Оглядываясь на то время, я думаю, что, может быть, ей нравилось сидеть рядом со мной потому, что рассказывать все это мне было совсем не тем же самым, что рассказывать это кому-то еще. Это было все равно как учить кого-то говорить или читать. Я никогда раньше не слышала таких слов. Я не знала языка, на котором она говорила. Даже сейчас эти слова кажутся мне лишь частично переводимыми на мой язык: трахаться, чпокаться, сношаться, обжиматься, миловаться.
Нас повезли на экскурсию в Озерный край
[2]. Там были двухъярусные кровати, скалолазная стенка и бассейн, в котором мы учились опрокидывать каяки и где у меня начались панические атаки – вода в носу, тени ног, марширующих ко мне, словно я снова тонула в реке. А еще мы учились целоваться. Там была Рози и еще одна девушка, которую я мало знала. Мы занимались этим перед обедом на двухъярусных кроватях или снаружи, за бассейном. Их рты на вкус напоминали огурец. Мы строго судили друг друга: слишком много языка, не крути им так. Они уже целовались с мальчишками, но мне это было в новинку. Я все время думала об этом. Хотя понимала, что поцелуи – это даже не финальный акт. Это был переход, ведущий к чему-то еще. Я думала о тебе в ресторане в тот раз, когда ты показала мне презерватив. Я столько думала об этом, что иногда словно слепла и глохла, никого не видя и не слыша.
Потом во время поцелуев мне стал являться Маркус, возникая из груди моих партнерш, словно он все время был там. От этого меня охватывало лихорадочное чувство, близкое к истерике. Рты девушек были холодными, но Маркус, возникавший из них, жегся, словно клеймо. Иногда их руки на моих ногах настолько напоминали его, что на меня накатывала паника. Если я не открывала глаз, кто угодно мог быть им. Я хотела спросить тебя, видела ли ты что-то подобное, целуясь с другими людьми?
