Ты вышла из тени и уставилась на меня, закрываясь одной рукой от света. Я выронила лопату, которая отскочила от чего-то, едва не задев меня по лицу. Я протянула к тебе руки, и ты посмотрела на меня с подозрением.
Зачем ты сожгла мою машину? – сказала ты.
Я тянулась к тебе, хотела коснуться твоего лица и волос, твоих рук. Но ты шипела и отмахивалась от меня. Ты не поверила мне, когда я сказала, кто я.
Гретель была ниже, сказала ты, и волосы у нее были другого цвета. Зачем ты сожгла мою машину?
Ты казалась взвинченной. Я не приближалась к тебе, ты ко мне тоже. Казалось невозможным, чтобы ты была здесь, чтобы я нашла тебя. Я все еще ждала, что ты выскочишь из лодки и побежишь в лес. Я сказала себе, что если ты так сделаешь, я побегу за тобой. Я была на нервах, сама не своя; ты была здесь, во плоти, вся как есть, без остатка. Мне хотелось привязать тебя к себе, чтобы ты больше не убежала от меня. Ты осторожно обходила меня, словно боясь, что я на тебя брошусь. Мне этого хотелось. Мне хотелось стиснуть тебя и не отпускать. Я еще никогда не была взрослой с тобой. Я чувствовала, как откатываюсь назад, в прошлое. Мне хотелось, чтобы ты готовила мне, пела колыбельные, мыла волосы и заплетала косы. Ты была моей матерью. Мне снова было тринадцать лет; мне было шестнадцать. Ты приносила мне засохшую сдобу из закусочной, в которой подрабатывала, ты плакала по ночам, мы дрались. Я не сердилась; я любила тебя.
У тебя есть какая-нибудь еда? – спросила ты.
Нет.
Ты смотрела на меня искоса. Я встала под светом из дымохода, надеясь, что ты узнаешь меня. Мне так ужасно хотелось, чтобы твое лицо прояснилось оттого, что ты узнала меня, чтобы ты сказала, что искала меня много лет, и теперь, когда нашла, все будет хорошо. Я хотела, чтобы ты сказала, что у тебя есть объяснения всему случившемуся: тому, что ты оставила меня, в первую очередь тому, что ты была такой матерью, какой была. На меня внезапно накатило горячечное ощущение того, что я могу свободно разрыдаться перед тобой. Я не могла вспомнить, когда плакала последний раз. Я сжала нос обеими руками, загоняя назад это чувство.
Эль была моложе, сказала ты упрямо. И уперла руки в боки знакомым мне жестом, означавшим конец разговора.
Я рассматривала тебя, пытаясь охватить взглядом всю сразу, целиком. Ты тоже постарела. Я видела, как твое тело обвисло под одеждой, раздалось на животе. Твое лицо стало немного другим, щеки слегка округлились, шея обмякла. Ты словно сжалась и стала еще ниже, чем я помнила. Но на руках у тебя еще просматривались мускулы, как и на икрах, что я заметила, когда ты подтянула брюки и почесала ногу. Твои пальцы пожелтели, и я ожидала, что ты сейчас закуришь в своей обычной манере. Но ты только похлопала по боковому карману и цокнула языком так привычно, что я невольно погладила тебя по плечу, узнав свою маму из детства, которая все время цокала, хмыкала или насвистывала от раздражения, веселья или нетерпения. Футболка на твоей груди выдавалась с одной стороны, а с другой провисала. Я глазела на тебя. Не могла не смотреть на тебя. Глазела во все глаза. Ты тоже смотрела на меня, прищурившись, словно твое зрение стало уже не таким острым, как раньше.
У тебя есть какая-нибудь еда?
Нет.
А что ты делаешь на моей лодке?
Здесь никого не было, сказала я.
Тебя это как будто озадачило, и ты обхватила лицо руками. Мне казалось, я была здесь, сказала ты.
Когда начало темнеть, ты стала дрожать от холода. Мне по-прежнему хотелось схватить тебя в охапку; я с трудом удерживалась от того, чтобы засунуть тебя в спальный мешок, уложить на пол и прижаться к тебе лицом. Ты была моей мамой. Ты была моей мамой.
Я хотела собрать веток для костра, но боялась, что, если я отвлекусь от тебя, ты опять пропадешь.
Может, выйдем наружу? – спросила я. И ты пошла за мной, хотя держалась на расстоянии. Я слышала, как ты материшься на сосны, ломая ветки своими крепкими руками. Когда я начала разводить костер, ты отстранила меня, бормоча, что так не годится, и переделала мой неуклюжий шалашик.
Пляшущее пламя преобразило твое лицо и фигуру, обратило время вспять, и я сидела у костра с тобой, как много лет назад. Глядя на тебя, я чувствовала, как во мне что-то начинает оседать, отступать. Решимость или твердость; взрослость. Я думала, что буду злиться на тебя, но испытывала почти одно облегчение. Я нашла тебя. После всех этих лет. Ты была здесь. Я открыла рот, собираясь сказать, объяснить тебе все, но ты окинула меня злобным взглядом через огонь.
Что ты делаешь на моей лодке? – сказала ты. Кто ты такая? Чего ты хочешь? Зачем сожгла мою машину? Я собиралась ехать на ней.
Я не знаю, кто сжег ее. Я даже не знала, что ты умеешь водить.
Когда я сказала это, ты успокоилась. И стала шевелить ботинком головешки, напевая какие-то строчки из песен, которых я не знала. Твои волосы совсем побелели и отросли длиннее, чем когда-либо. Ты закатала рукава куртки и брюки и протянула голые ноги к огню. Я увидела шрамы, которых не помнила. Один, на икре, был особенно жутким. Я указала на него.
Где ты его получила?
Ты пожала плечами, потрогала шрам пальцем. Где-то напоролась.
Ты стала смеяться, хохотать, пока не закашлялась. Ты знакома с Гретель? Ты сложила руки на груди, словно баюкая младенца. И огляделась. Она, наверно, спит.
Нет, не знакома, сказала я. Ты живешь здесь с Гретель?
Ты кивнула и подвинула ботинком головешку. Первого ребенка я же бросила. Ты внимательно посмотрела на меня через пламя. Так что теперь у меня только Гретель. Ты помнишь, сказала ты, первую лодку? Помнишь ребенка?
Нет.
Ты сложила руки на груди, твой рот задрожал. Мне стало почти стыдно видеть тебя такой. Когда ты была моложе, ты не позволяла себе слабости или сомнений. Я снова потянулась к тебе, но ты взвыла и отстранилась, суча ногами по земле.
Я ей звонила. Просила прийти. Но она еще не пришла.
Это я, Сара. Я слышала твое сообщение. И читала письмо. Я искала тебя.
Ты надула щеки от изумления. Я такая недотепа, сказала ты. Я столько всего теряю. На днях я посеяла ключи от машины и теперь застряла здесь. Может, мы вместе найдем их? И другие вещи. Которые я потеряла. Мы найдем их все.
Может быть, сказала я.
Мы найдем ребенка.
Я здесь, мам, сказала я. Я уже не ребенок.
Ты так порывисто нагнулась ко мне через огонь и схватила за щеку, что я даже не успела шелохнуться. Твои длинные ногти впились мне в кожу, и я почувствовала кровь на щеке. От твоего прикосновения я чуть не задохнулась. Боже правый, Гретель, сказала ты. Боже правый.
Река
Пир. Они ели соленую свинину руками. Еще была вареная картошка в сметане и хлеб с сыром. В печке шумел огонь. Сара постоянно подливала ему, так что он уже не помнил, сколько выпил, – стаканы у него в уме кружились каруселью. Он блаженствовал, в животе у него бурлило. Он съел еще свинины, хрумкая поджаристую корочку. Он наелся досыта, но Сара положила ему еще, и он съел это. Она все время что-то говорила, а он только вставлял отдельные слова. Гретель дремала с открытым ртом, положив лицо на согнутые руки.
