Эта женщина слегка напоминала Маркусу врача, которая обследовала его в детстве, не улыбаясь и почти не разговаривая. Она показывала ему рентгеновский снимок его внутренностей: переплетение темных и белых линий, жесткие спутанные нити среди пустот. Из-за этого он не доверял ей, из-за того, что она могла видеть все это. Эта женщина была меньше его, и ее лицо и руки покрывали родинки; волосы у нее были очень темными, а брови сходились на переносице, как у Гретель. Ее глаза были точно рентген – он чувствовал, как они пронзают его насквозь.
Лодка, на которой они жили, была пришвартована неподалеку от того места, где Маркус поставил палатку, за поворотом реки. Она была зелено-оранжевой, покрытой ржавчиной и мхом. Она была не такой, как у Чарли; без окон, только в крыше имелся люк, сквозь который проникал свет, неровно ложась на груду овечьих шкур и клетчатых шерстяных одеял; на ведра с немытой посудой, газовую плитку, груды книг и глиняные плошки. На столешнице стояла миска, из которой женщина достала яйцо, очистила и дала ему. Он положил его в рот и не знал, куда деть глаза. Он опустил взгляд на ее ботинки, тяжелые и облепленные грязью.
Я собиралась приготовить поесть, сказала она, и он не мог понять, следует ли это считать приглашением. Гретель взяла его за руку и потянула за собой вверх по лестнице из лодки.
Это твоя мама? – спросил он ее тихо, чтобы женщина в лодке не услышала. Гретель стояла на цыпочках, поправляя рыбу, уже начавшую портиться, на одном из ветряных колокольчиков.
Это моя мама, сказала она громко. Ее зовут Сара. Она сказала, что хочет познакомиться с тобой. Она сказала, что ей очень интересно познакомиться с мальчиком с книгой.
Мальчиком с книгой?
С тобой. Так она называет тебя. Или мальчиком в палатке, или тихоней.
Тихоней?
Я сказала ей, что ты неразговорчивый, и она сказала, что ты, наверное, тихоня. Она говорит иногда что-то такое.
Они обошли все капканы и ветряные колокольчики, а когда они вернулись к лодке, Сара сидела на крыше, свесив ноги с края. В одной руке у нее была дымящаяся сковорода с подкопченным беконом, а в другой сигарета. Гретель подбежала к ней и обняла за шею.
Осторожней, Эль, сказала она. Хочешь тоже? – сказала она ему.
Чего?
Она махнула головой, так что сигарета у нее во рту качнулась. Сигарету. Хочешь сигарету?
Нет, спасибо.
Как тебе угодно.
Он не знал, куда девать свои руки и ноги. При каждом движении ему казалось, что он по-дурацки вихляется. На ней была тонкая белая футболка, из-под которой просвечивал купальник, шелковая юбка, подвернутая вокруг бедер, и она легко покачивала сковородку и курила. У нее был очень широкий рот и тяжелая нижняя губа. Он не думал, что она была старше его родителей, но, с другой стороны, он не знал никого старше них, кроме Фионы. Не впервые он пожалел о своей несуразности, о том, что никогда не был уверен, как себя держать и что сказать. Она медленно курила, то вынимая сигарету изо рта, то выдыхая дым через зубы. Докурив, она взяла кусок бекона с горячей сковороды и стала есть его. Он видел жир на ее пальцах и – когда она вытерла их – на коленях, темных, точно речная вода.
На.
Он взял кусок бекона со сковороды. Гретель взяла два и убежала, словно боясь, что у нее отнимут их. Он смотрел, как она мелькает между деревьями. Когда она скрылась, он очень отчетливо ощутил окружающее пространство в геометрических формах: квадрат между ним и Сарой, треугольник ее ног, свисавших на влажной стороне лодки, пустой воздух в его раскрытых руках.
Расскажи мне о себе, сказала она. Маркус, верно? У тебя есть лебединая песня?
Что?
Что бы ты сказал о себе, если бы должен был умереть прямо сейчас?
Он ощутил, как на него навалилась огромная, паническая немота. Он был уверен, что она видит на его лице все, что с ним случилось: почему он ушел из дома; что он видел и слышал на реке; что случилось с Чарли; почему он ни за что не мог вернуться.
Я просто брожу по свету, сказал он, наконец, запинаясь. Он почувствовал себя так, словно она проникла ему в грудь и все там перебуровила. Он еще никогда такого не чувствовал и не понимал, что это значит. Она была очень похожа на Гретель: один ее глаз был чуть шире другого, и зрачки отливали сталью.
Бредешь куда? Бредешь к чему?
Просто. Просто бреду.
Просто бредешь? Звучит неплохо. Просто бредешь без всякой цели? Это прямо давдав.
Да, сказал он. Ему было слегка не по себе оттого, как она повторяла его слова, возвращала их ему с вопросительной интонацией в конце. Возможно.
Я думаю, мы скоро оставим это место, сказала она. Она повернулась всем телом к реке. И взглянула вниз по течению. Посмотрим, что нам удастся найти. Она словно бы, подумал он, говорила не вполне с ним. Он почувствовал себя так, словно бы слышал что-то такое, чего не должен был слышать.
Мне иногда бывает невтерпеж, понимаешь? Она выгнулась назад, чтобы рассмотреть его. Он почувствовал ее размашистый взгляд, проникавший ему под кожу, все глубже и глубже.
Да, сказал он. Хотя не понимал.
Мы здесь с тех пор, как родилась Гретель.
Так долго на одном месте. Иногда мне просто хочется… Она не закончила предложение, но подняла руки над головой и толкнулась ими вверх, словно прорываясь сквозь невидимую преграду.
Они сидели за маленьким столом и ели. Гретель без умолку болтала и роняла капли супа, приготовленного Сарой, себе на одежду. Он был так голоден, что глотал горячие ложки, обжигая себе небо.
Добавки?
Да, пожалуйста.
Сара снова наполнила его котелок. Сама она немного поела и снова закурила. При своих небольших размерах она, как и Гретель, занимала на удивление много пространства. Она сидела на скамье рядом с ней, задрав одну босую ногу, положив локоть на стол и откинувшись назад. Он поел еще и почувствовал, как его живот судорожно вбирает в себя нежданную пищу, так много, сколько он не ел с тех пор, как умер Чарли.
Мы читаем энциклопедию, правда? – сказала Гретель.
Да, сказала Сара.
Сегодня утром мы читали о Минотавре. Ты знаешь, что это такое, Маркус? Это существо с человеческим телом и головой быка, и он живет в лабиринте. Что навело меня на мысли о паноптикуме. Ты знаешь, что это такое?
Ты поперхнешься, если будешь так тараторить, Гензель, сказала Сара. И я не стану выполнять прием Геймлиха
[21] на тебе.
В общем, это идеальная тюрьма, потому что в ней только один надзиратель, но люди, которых туда посадили, не могут понять, надзирают за ними или нет, поэтому они всегда ведут себя так, будто за ними все время надзирают, даже если никто этого не делает. Мама сказала, это основывается на самопроизвольной паранойе. Я про это не знаю, но вообще это заставило меня подумать о Бонаке.
