Роджер часто заставал их – перед самым рассветом – шептавшимися под простынями. Его слегка беспокоили эти утренние беседы, особенно когда он вспоминал ту убежденную восьмилетнюю девочку, пристально глядевшую на него через стол и говорившую о судьбе, о жизни без выбора. Но Фиона казалась такой остепенившейся, умиротворенной. Она больше спала и меньше спорила, и Марго – это было ясно – любила ее.
Они никогда не говорили Фионе, как у них появилась Марго. Как и самой Марго. Они решили, гуляя как-то ночью, что это причинило бы ей такую боль, которую они не смогли бы унять. Пусть она попала к ним со стороны, неизвестно от кого, но теперь она была их дочерью.
Река
По верхушкам деревьев собирались вороны и разлетались во все стороны, точно осколки мозаики. Марго было легче – пока она не убегала – представить свою жизнь здесь, в совершенно новом облике. Она была его ребенком – или нет – ребенком его сестры; ее мать умерла; она оставалась здесь, пока не вырастет достаточно, чтобы уйти. Но даже тогда она будет навещать его; помогать ему. Дни будут такими, как сейчас – неспешными, спокойными. Он научит ее готовить и вытачивать блесны, рыбачить с ними. И, может быть, однажды они даже выведут лодку в плавание. Он научит ее править лодкой – когда им надоест жить в тени фабрики и этого городка, – и они уплывут отсюда. Как человек оставляет все, что знает? Он находит что-то вместо этого. Чарли называл ее «сынок» или «парень», и она подумала: возможно. Почему бы нет?
Он рассказал ей, как его дочь родилась на лодке, как он поймал ее в свои руки и прижал к лицу, ее скользкое тельце, словно что-то, вынесенное волной на берег. Его дитя. Его первенец. Как он давно мечтал. Он рассказал ей, как она сосредоточенно смотрела на него, хмуря свое серьезное личико. Как быстро росли у нее волосики, цвета сухой травы; как она вытягивалась, набирала вес. Какие у нее были пухлые ручки и купол ее головы. А потом он проснулся – и ее больше не было. Их обеих. Ни дочери, ни матери. Как если бы их вовсе не бывало. Все, что от них осталось – это несколько сосок да одеяльца в комоде, где спала его дочь. Что же осталось: все слова, которых она никогда не узнает; все разговоры, которых у них никогда не будет.
Два дня перешли в третий. На завтрак они ели лепешки или яйца. Он вытачивал блесну, повторяя снова и снова, что на нее можно будет поймать что-то крупное. Она ломала голову над книгами, которые он ей давал, или сидела и смотрела, как он рыбачил. Это была ничем не нарушаемая безмятежность.
Ночи были другими. Ночи были сплетены из упущенных возможностей, из кошмарных «что, если бы». Нервозность все еще не позволяла ей спать на лодке, так что она ставила палатку на тропе у берега и каждое утро разбирала, чтобы не мешать прохожим. Лежа в палатке, она чувствовала спиной каменистую тропу. Три ночи подряд она просыпалась еще до рассвета. Ей слышалось какое-то сопение рядом с палаткой, какое-то движение на тропе или на берегу. Лежа неподвижно, она сама не замечала, как сильно прикусывала себе щеки, пока снаружи не становилось тихо; пока неведомый пришелец не уходил.
Я тоже что-то слышал, сказал он ей, когда она сбивчиво рассказала ему об этих звуках. Я думал сначала, что это был барсук или лиса. Они роются в мусоре. Но я не знаю. Может, и нет. Люди поговаривают, что-то завелось в воде, чего там раньше не было. Он вынул блесну из кармана и поднял вверх. Я думаю, это нечто с человечьими руками и рыбьим ртом.
Это был водяной вор, подумала она. Тот, что жил в воде и ходил по земле. Он преследовал ее вдоль реки. Она закрыла глаза, и в пятнистой тьме у нее под веками отпечаталось нечто, пробиравшееся через илистые массы по дну канала. У него не было человеческих рук, но если бы оно могло стоять, оно было бы ростом с человека, оно обладало хитрым умом и крало что хотело. На изнанке своих век Марго увидела, что у водяного вора было лицо Фионы.
На четвертую ночь что-то опять разбудило ее. Она села. Тент был влажным изнутри, она почувствовала воду на ладонях, когда провела по нему рукой. Снаружи что-то едва ощутимо шевелило палатку. Она натянула одеяло на голову, чтобы отгородиться от всего. Она ничего не хотела знать. Края палатки двигались, дрожали. Ветер. Вероятно. Но затем раздался гром. И звук какого-то движения по деревянной крыше лодки. Она схватила первое, что попалось под руку – лишние штыри для палатки, – и, расстегнув тент, шмякнулась коленями в грязь. Где-то рядом выли кошки. Мысль о Чарли на лодке, слепом, без чьей-либо помощи, придала ей храбрости, которой она не знала раньше. Она забралась на деревянную палубу, распахнула двойную дверь, скатилась по трем ступенькам и растянулась на полу. Сумка со штырями закружилась по деревянному полу. Слышались крики и грохот. Свет от фонарей вдоль дороги едва проникал в кабину, так что она ничего толком не видела. Она различала только неясные движения. Она почувствовала, как растянулся ее рот, и поняла, что тоже кричит. Это был он. Водяной вор. Чье-то мясистое тело наскочило на нее, и невидимые пальцы больно схватили за волосы.
Пошел на хуй! – прокричал кто-то. Она отлетела в сторону, тяжело упав на пол. В свете из окна она увидела лицо и руки, вскинутые к потолку, длинные, как линии электропередачи, распахнутый рот и слепые мечущиеся глаза. Она закрылась руками, перекатилась по полу, увернувшись от его ноги, ударившей об пол и двинувшейся дальше. Она посмотрела мимо него, во тьму, ожидая увидеть врага. Но там никого не было. Водяной вор скрылся.
Выметайся! – прокричал он. Не подходи. Он отталкивался от стен и размахивал руками в ее сторону, не давая ей приблизиться к нему.
Не бойся, сказала она, и он пошел на ее голос и ударил наотмашь, сбив с ног, а затем схватил и вцепился в горло. Она открыла рот, пытаясь сказать, что она не тот, кто он думает; она не водяной вор. Она открывала рот, пытаясь сказать, что ей нечем дышать, но у нее не было воздуха даже для этого. Она стала шарить руками вокруг в поисках чего-нибудь, но ничего не нашла. Зрение стало затуманиваться, словно заволакиваясь грязной пеленой. Ее пальцы, метавшиеся по полу, что-то нащупали, и она схватила это и бездумно ударила наугад со всей силы.
Она услышала свое сердцебиение. Во рту и груди горело и саднило при каждом вдохе. Руки ее тоже горели и были мокрыми. Она лежала без движения. Вокруг было тихо. Пахло картошкой с луком, приготовленной Чарли накануне. Свет, проникавший в окна, обрисовывал кабину лодки. Что произошло? Она спала. Потом услышала шум. А дальше она ничего не помнила – и это испугало ее. Поперек ног что-то лежало. Она нащупала ручку буфета и поднялась. Оперевшись ладонью об пол, она почувствовала что-то металлическое, острое. Это были штыри для палатки, лежавшие в открытой сумке. Она приложила ладонь ко рту и почувствовала соленый вкус и тепло. Поперек ее ног лежал Чарли. Она вытащила из-под него ноги, и он безвольно скатился на пол. Его глаза были открыты, как и всегда, подернутые белой пленкой, точно старые фотографии. В ней поднялась и закипела паника, сводя ее с ума. Она положила ладони ему на лицо, взяла за голые запястья. Он уже остывал. Она вдавила кулаки в его узкую грудь. Он остался неподвижен. Ее руки налились тяжестью. Она приложила свой рот к его и попыталась вдохнуть неподатливый воздух, как она видела по телевизору. У него из носа выплеснулась кровь, и она приняла это за признак жизни. Она снова уперлась руками ему в грудь и принялась ритмично давить. Она ничего не понимала. Снаружи доносились звуки машин, пересекавших близлежащие дороги, на фабрике гудела сирена, слышались голоса людей с других лодок. Она пыталась не смотреть на него, но глаза все равно выхватывали отдельные детали: лиловый цвет кожи, носок на одной ноге, почти сползший с пятки.
