— Я бы… такого… никогда в жизни!
Бабушка мне поверила. Я увидел, что поверила.
— А что ты тогда так отвернулся? Когда я спросила насчет несчастного случая?
— Как — так отвернулся?
— Как будто тебе стыдно.
— А-а… — Мне и сейчас стало стыдно. — Дело совсем не в этом.
Бабушка отстранилась, села на другой стул, точно такой же, с прямой спинкой (я чувствовал лопатками твердое дерево). Вид у бабушки был виноватый и грустный, вроде она жалела, что напала на меня.
— Прости, дорогой. Но мне показалось, что тебе есть что скрывать.
Я набрал полную грудь воздуха. Только теперь я начинал понимать, что такое — жить среди людей. С ними надо как-то ладить, находить общий язык. Спотыкаться о непонимание.
— Мне на самом деле было стыдно, бабушка. Но совсем за другое. Понимаешь, всего за несколько дней до того, как мы вместе с Марией сели в автобус, она жила с другим человеком. Его зовут Карл… и это он Марию…
— Но почему, мальчик мой? Почему тебе было стыдно?
Я удивился. Мягко говоря. Вообще-то мне казалось, что причина очевидна.
— Как же… А разве не стыдно? Я сказал, что приеду со своей девушкой, а она вовсе и не моя. Я только хочу, чтобы она была моей девушкой.
— Ох ты мой милый. Да какая мне разница. Лишь бы у тебя на сердце было хорошо.
Мне хотелось спросить: «Бабушка, как ты могла подумать про меня такое?» Но я не посмел. А с другой стороны, она ведь была честна со мной, значит, и я должен быть честным с ней.
— Как ты могла подумать про меня такое, бабушка?!
Снова этот виноватый взгляд.
— Я же тебя почти не знаю, мальчик мой.
— А, ну да. Это правда.
Мы сидели молча за столом, и я невольно следил за пылинками, плавающими в солнечном свете. Они были такие яркие и четкие, как в кино. А сквозь них я видел половинки лимона на рабочем столе, еще не попавшие в соковыжималку.
Бабушка заговорила так неожиданно, что я вздрогнул.
— Видишь ли, дорогой, нас с мамой все эти годы терзал страх… — Она снова умолкла. Надолго. Я уж решил, что и не услышу продолжения. — Что ты вырастешь… — И опять пауза. Долгая-долгая. Чемпион среди пауз. — Вырастешь похожим на своего отца.
— Ничего подобного! — воскликнул я. Точнее, выплюнул, вроде мне в рот случайно попала какая-нибудь ядовитая дрянь. Я изумился, услышав собственный голос: ярость в нем граничила с ненавистью. — Я не такой, как отец! И никогда таким не буду!
— Вот и хорошо. Тогда… предлагаю больше не говорить на эту тему.
— Да, — кивнул я коротко. Я был согласен на все сто. С прошлым покончено.
— Лимонад сейчас будет готов, и мы можем выпить его на веранде. Если только для тебя не слишком жарко… Ох, тебе наверняка слишком жарко, да, дорогой?
— А я люблю жару. Не мог дождаться, когда почувствую здешнюю жару.
* * *
— Всю жизнь, кажется, только и мечтал сюда вернуться, — сказал я. Мы сидели на качелях, на веранде бабушкиного дома. У меня по спине текла струйка пота. Большой круглый термометр на стене у входной двери показывал почти 40 градусов. И это в тени. — Даже не верится, что всего несколько недель назад я и не знал, что помню Мохаве. — Прищурившись, я смотрел на ветряные мельницы сквозь дрожащее жаркое марево. Целые ряды в унисон вертели лопастями, пока десятки других отдыхали. — Как по-твоему, бабушка, можно скучать по тому, что ты не помнишь?
— Не уверена, дорогой, но почему бы и нет?
Я отхлебнул еще лимонада. Не такой сладкий, как у Делайлы, но здорово освежал.
— Он сюда звонил, — вдруг сказала бабушка.
Желудок у меня заледенел, холод проник прямо в кровь, и даже мозги, кажется, превратились в ледышку.
— Отец?
А о ком еще бабушка могла сказать «он»?
Она кивнула.
— Якобы узнать, все ли с тобой в порядке.
— То есть… он знает, что я здесь?
— Сомневаюсь. Скорее всего, считает, что ты у Селии. Но он ни за что не стал бы ей звонить. Ну а я сказала, что тебя здесь нет. Тебя тогда еще и не было, так что я сказала правду. Еще сказала, что говорила с тобой и точно знаю, что ты в порядке. Он поклялся, что только это и хотел услышать.
— Ты ему веришь?
— Когда дело касается этого человека, я не знаю, чему верить. Но кажется, он был рад узнать, что у тебя все нормально.
Мы надолго замолчали. Какая-то букашка все вилась и вилась вокруг меня, я ее отгонял, но без толку. Я смотрел на ветряные мельницы, и они завораживали меня, как в детстве.
— Как ты думаешь, бабушка… Он меня любит?
— Пожалуй, да. Насколько он способен любить. — Она отмахнулась от такой же настырной букашки. — Иногда так бывает в жизни, мой мальчик. Человек отдает тебе все, что только может, но, черт побери, лучше бы он этого не делал.
— Понимаю… — Я вспомнил слова Делайлы о том, что две совершенно разные, даже противоположные вещи могут быть правильными одновременно. Господи, как я соскучился по Делайле. — А маму он любил?
— О да, маму он любил. Уж это я могу сказать наверняка. Потому что лишь любовь способна превратиться в такую отчаянную ненависть.
И опять молчание. Но оно не казалось неловким. Ветряные мельницы будто говорили за нас. Я не просто видел их — я их чувствовал.
— Всю жизнь, кажется, только и мечтал сюда вернуться. — Знаю, я уже это говорил, ну и пусть. Мне хотелось повторять снова и снова.
Через несколько минут на дорожку, ведущую к бабушкиному дому, свернул новенький спортивный автомобиль. Я смотрел на пыль, клубящуюся за машиной, и медленно, очень медленно осмысливал то, что в общем-то уже знал…
Я еще не видел водителя. Пока еще не видел. Но интуиция подсказывала, кого я увижу за рулем.
— Это мама?
— Что-то радости в твоем голосе не слышу, дорогой.
— Ты сказала, что она приедет в пятницу.
— Я сказала, что она будет приезжать каждую пятницу. Но сегодня… ты ведь приехал, мой мальчик. Ясное дело, она поспешила увидеть тебя. Даже пару отгулов на работе взяла.
Сквозь туман собственных мыслей и чувств я уловил горечь в ее голосе. Помню, мне стало жаль бабушку Энни. Она-то не виновата, что у меня с мамой так вышло.
Машина приближалась, и я уже видел, кто там, за рулем. Я смотрел прямо на нее. Она смотрела прямо на меня.
— Не могу… — Оказывается, я произнес вслух то, что собирался оставить при себе. — Не готов. Надо было меня предупредить.
Если бабушка и ответила, то я не услышал. Или не запомнил.
Мама открыла дверцу и уже выходила из машины.
