– Прошу. Мне нужен доброволец. Если вам, мадам, хватит смелости, – добро пожаловать на манеж. – Затем с напыщенным видом сделал шаг назад и, выдержав паузу, проговорил: – Без вашего участия наше представление продолжаться не может.
Моя мать сидела между мной и своим маленьким племянником. Расположившийся несколькими местами дальше в ряду дядя вытянул в ее сторону шею:
– Гаятри, не смей. Сиди, где сидишь. Что за нелепое требование?
Слова брата послужили железной гарантией того, что она поступит точно наоборот. Благопристойность, сдержанность, послушание – три вещи, борьба с которыми была делом ее жизни. Фокусник смотрел на нее в упор, насмешливо, с вызовом. Дядя от него не отставал. Выбор был ясен. Она встала, оправила свою серую, украшенную блестками накидку, которую набросила поверх темно-синего сари, прошла на сцену и забралась на установленный в ее середине помост. Звон фанфар. Дробь барабанов. Тишина в шатре, словно все зрители разом затаили дыхание в предвкушении действа: как же фокусник поступит с моей матерью? Я слышал, что иногда людей рассекали шашками надвое или запирали в ящике, а потом разрезали на кусочки. От ужаса у меня похолодели руки. Колени задрожали. Тобу отвесил мне дружеский подзатыльник и прошептал:
– Ничего страшного не произойдет.
Фокусник развернул перед собой отрез черной ткани, расшитой серебряными звездами. Нарочито потряс им и поклонился в пояс моей матери со словами:
– Убедитесь сами, мадам, здесь пусто. Никаких чудищ внутри. Здесь не прячется цирковой лев, не прячутся собаки, нет змеи, нет аллигатора. Все верно?
Мать улыбнулась.
– Ваши дети сидят в первом ряду. Вон там. Как зовут того маленького мальчика? Это ваш сын? Тот, в очках. Отдайте мне его на неделю, и я заберу его больные глаза и верну здоровые. Он испугался, думает: что же этот злой волшебник сделает с моей мамой? Скажите ему. Скажите, что здесь ничего нет.
Мать повторила за ним:
– Здесь ничего нет.
– Я вам даже больше скажу, мадам. Это чистое полотно. Постиранное полотно. Оно пахнет цветами. Вижу, вы из благородного семейства, мадам. И я признателен вам за то, что вы украсили собой мое выступление. Я бы никогда не осмелился предложить вам старую нестираную тряпку. Не так много дам из благородных семейств вышли бы вот так на сцену.
В эту секунду опять раздалась барабанная дробь и зазвенели фанфары. Из ниоткуда, так, что мы все вздрогнули от неожиданности, выскочил красноносый клоун с криками:
– Нет, нет, нет!!! Благородная дама так бы не поступила! Цирк – место для клоунов и шутов! Для дрессированных ослов!
Он кувыркался по манежу, издавая звуки, напоминающие лошадиное ржание.
Фокусник замахнулся на него палкой и прикрикнул:
– Сгинь! Вон отсюда, болван вонючий!
Поскуливая, клоун удалился.
В этот момент я заметил, что мать выглядит раздраженной. Мне было прекрасно известно, что последует за таким выражением лица – либо вспылит, либо выдаст что-нибудь хлесткое.
– У меня нет времени прохлаждаться, – заявила бы мать, не стой она на сцене. – У вас, может, и есть.
С большой помпой фокусник усадил мать на низкий табурет, под сколоченную из четырех реек крестовину. Он снова церемонно продемонстрировал нам черное полотно, а затем накинул его на рейки, скрыв мать от наших глаз. Теперь на виду осталась только напоминающая маленький шатер конструкция с тканевыми стенами. Глаза Ивана Грозного поблескивали. Мошки с жужжанием кружили вокруг горячих газовых ламп. В их свете кожа фокусника блестела от пота. Можно было рассмотреть помадку, застывшую на его рыжеватых, будто подкрашенных хной усах. Когда он говорил, из его рта фонтанчиком вылетала серебристая слюна.
Фокусник воскликнул:
– Куда подевалась наша милая дама? Отправилась в Персию? Или поселилась в Ашхабаде? Может, она в Пешаваре или Равалпинди? Потому что…
Тут снова раздалась барабанная дробь, и он смахнул черное, усеянное звездами полотно, обнажая пустоту. На том месте, где моя мать сидела еще несколькими секундами ранее, никого не было.
Ком из съеденных на обед в лавке у мечети кабабов, кормы и роти поднялся к горлу, словно готовясь извергнуться. Я не помню, как она вернулась или когда мы пошли домой. Помню, что кричал, и плакал, и пытался выбежать на манеж, завидев пустое место там, где должна была быть она, и что Тобу зажал мне рот рукой и прошипел в ухо:
– Это всего лишь фокус. Она вернется.
Она так и не рассказала мне после своего возвращения, в чем заключался тот фокус. Многие недели я выпытывал у нее, куда она подевалась и как вернулась. Она лишь с таинственным видом улыбалась:
– Есть в жизни вещи, Мышкин, которые ты никогда не поймешь. А бывает, случается такое, чего никому не понять.
Поначалу я слишком злился, чтобы расспрашивать ее хоть о чем-нибудь. Махал кулаками, пинался, кричал:
– Уходи! Оставайся со своим фокусником. Я все папе расскажу.
Она бранила меня всю дорогу с представления:
– Все-то ты портишь, Мышкин. Кричишь вот. И когда только повзрослеешь? И впрямь, что бы ни сделала, обязательно шум поднимешь. Как будто небеса наземь обрушились.
В гостях у своей семьи в Дели она говорила на смеси бенгали, хинди и английского, и я не всегда полностью ее понимал, но в тот момент мне было ясно, что она злится, и это из-за меня. Прекратил всхлипывать и принялся пинать камешек. По моим правилам он не должен был закатиться в ямку или канаву, и ему надлежало докатиться до самого дома. Менять его на другой было нельзя, даже если первый потеряется. Пальцы ног, обутых в башмаки, уже разболелись, но я все равно продолжал в том же духе.
– А как ему не раскричаться? – поинтересовался брат, преграждая ей путь, чтобы она остановилась. – Ты хоть понимаешь, как такое может повлиять на ребенка?
– Пойдем, Мышкин, – позвала мать, обходя его. – И прекращай это, а то и палец себе отобьешь, и ботинки испортишь. Мне кажется, пора возвращаться домой. Как всегда, задерживаться в любящем родительском доме – идея не из лучших.
Действительно ли я решил, что она умерла, когда исчезла во время фокуса? Что навсегда растворилась в облачке волшебного дыма? Знал ли я тогда о смерти? Может, и знал. В детстве у меня случались приступы меланхолии. Пяти-шестилетним мальчишкой я вечерами лежал поперек родительской кровати, притворяясь спящим, хотя сна у меня не было ни в одном глазу, в окружении беседующих и смеющихся людей, и обливался слезами, мучаясь мыслью, что матери, отца, дедушки и Дину когда-нибудь не станет и я останусь один. Откуда в моей голове взялась эта мысль – ума не приложу, но с тех пор задаюсь вопросом: когда, собственно, у ребенка возникает осознание смерти? Приходит ли оно в определенный момент? Проникает ли в наше сознание одновременно с зарождением самой нашей жизни, в миг зачатия? Складывается, когда мы наблюдаем гибель муравьев и кузнечиков? Или когда теряем близкого человека?
