Я совершаю долгие, суетливые прогулки, не в силах усидеть на месте после чтения тех писем. В голове копошится тысяча вопросов, настырных и раздражающих, точно вши, и я силюсь осмыслить то, что на самом деле происходило за те десять лет, что моя мать провела женой одного мужчины, которого никогда не любила, и соседкой другого, в которого была влюблена. Предательство, двуличие, неверность: это не те слова, которые я когда-либо, даже теперь, свяжу с ней, однако мне также ясно, что всю свою жизнь я знал свою мать только с одной из ее сторон.
Не понимая ничего о запутанных причинах ее побега, я мальчишкой ненавидел ее настолько, что хотел выжечь ей глаза на фотографии своими сигаретами. Задавался вопросом, знали ли мой отец или дед о ее потайной жизни и ограждали ли меня от этого знания, движимые любовью – или стыдом?
Если бы правда тогда открылась, с тем же волнением ждал бы я от нее весточки годами?
Садовники – мастера в делах, сопряженных с ожиданием, они настроены на ритмы земли, а те неспешны. В таком ожидании нет тревоги, только предвкушение. Но ожидание новостей о моей матери, казалось, вытягивало из нас кровь до тех пор, пока не наступил тот день, когда больше ее не осталось.
Вчера я прекратил писать и прошел в заднюю часть сада. Земля под тамариндовым деревом за ночь покрылась желто-белой свежестью – ковер крохотных зефирантесов растянулся до самых дальних уголков. Я какое-то время простоял там, зачарованный, затем, словно во сне, принес карандаш с бумагой, уселся на траву и, чувствуя жар раннего июньского утра, принялся делать один за другим эскизы цветов, пока полуденное солнце, оказавшись прямо надо мной, не начало выжигать с моей головы волосы.
Место было тем самым – я не сомневался в этом, – откуда моя мать зашвырнула свою коробку с импортными красками, а я лазал по кустам, выискивая их до последней. Я запамятовал, цвели ли тогда зефирантесы. Этим крохотным, похожим на крокус лилиям ничего не требуется – ни навоза, ни заботы, – когда они отцветают, уходят под землю, откуда каждый год появляются снова, буквально за ночь, целыми сотнями, предупреждая о наступлении сезона дождей.
На следующее утро я проснулся за мгновения до рассвета и первым делом, не отдавая себе отчета, вышел из дома в лиловую полумглу и привалился спиной к дереву, под которым когда-то тренькал звоночком, чтобы разбудить свою мать.
Нетерпеливые, пронзительные звуки того давно потерянного звоночка стояли в моих ушах, когда я поднял лицо к небу, разрезанному лесом мясистых листьев. Это Magnolia grandiflora более чем шестидесяти футов вышиной, с густо переплетенными ветвями и длинным, толстым, гладким стволом. Я взял стремянку и приставил ее к стволу; Ила, хоть и бурчала что-то о моей вменяемости, лестницу держала крепко. Я забрался достаточно высоко, чтобы дотянуться до ветви, усыпанной кремовыми цветками, каждый размером с пиалу, которые источали аромат, мгновенно воскресивший в памяти то последнее утро, когда моя мать, которую это дерево окатило дождевыми брызгами, заставила меня пообещать вернуться из школы вовремя, чтобы мы могли вместе отправиться в наше путешествие.
Я поставил срезанные стебли в вазу рядом с рисунком, который был в бандероли. Сделал подробные эскизы листьев магнолии, ее бутонов и цветов. Несколько из них выполнил красками.
За следующие несколько недель мой давно не использованный альбом для зарисовок наполнился набросками деревьев и растений из нашего сада, которые напоминали мне о ней: жемчужный ковер цветов париджаты, Nyctanthes arbortristis, по которому она любила ходить босиком; ним у скамьи, на которой она сидела с Берил, слушая историю Аиши. Я почти не спал, забывал о пище, рисовал ее сад карандашом и красками как одержимый. Изобразил креповый мирт, или лагерстремию, и «Царицу ночи», олеандр обыкновенный и гибискус; молодые июньские манго на дереве, такие же незрелые, какими они были, когда Берил де Зёте и Вальтер Шпис впервые пришли в наш дом.
У меня ушло пять дней на то, чтобы закончить эскизы «Царицы ночи», потом взялся за гранатово-красную Plumeria rubra, или чампу. Вырисовывал длинные овальные листья, набухшие кончики стеблей, мясистые ветви, варьирующиеся по цвету от серого до зеленого и источающие млечный сок при повреждении или порезе. Добавил охры по краям лепестков, усиливая накал красного ближе к недрам чашечки.
Пока я рисовал, видел перед собой мужскую руку – она протянулась, вложила в ладонь моей матери цветы, выпавшие из ее прически, а затем сомкнула пальцы, пряча лепестки в кулаке.
Я израсходовал кипы бумаги, изрядно тюбиков краски, чернил и угля, пока не перестал рисовать так же внезапно, как и начал, выжатый, истощенный, без единой мысли в голове.
Хотя было уже утро, и я выпил чашечку чая, меня снова разморило прямо в кресле. Заснул мгновенно и глубоко. Мне приснилась Индах, собака, которую мать взяла с собой в Сурабаю. Псина была худой и старой, носилась по улицам, уткнув нос в землю, высматривая своими слепыми глазами кого-то знакомого. Хотел дотянуться до нее – не получилось. Попытался отыскать дом, где лежала моя больная мать, но дороги превратились в океаны, и я не мог удержаться на плаву, задыхался, приходил в отчаяние, старался плыть, держался за арбуз, рядом был Тоби, но я все продолжал заглатывать воду, а он не помогал. Рядом со мной на воде покачивались останки тел, торсы, голова, желеобразная кисть из склянки, стоявшей в дедушкиной клинике. Корабль неподалеку накренился и с ужасным грохотом завалился набок.
Я открыл глаза, и в лицо мне ударила волна жара и света. Было приятно очнуться ото сна. Он является мне снова и снова с тех пор, как прочел письма матери, и я всегда рад от него пробудиться.
Надел очки, придвинул к себе поближе листы бумаги и приступил к давно откладываемому делу.
Я, Мышкин Розарио, находясь в здравом уме и твердой памяти, настоящим…
Положил ручку и перевел внимание со своего завещания на царящую вокруг суматоху: грузчики, повара, командный состав, инженеры, механики занимались своими делами и не обращали на меня никакого внимания. Для них я был все равно что груз, единственный праздный человек на борту. Ограждения палубы находились от меня на расстоянии нескольких ярдов: настоящей, а не той, что я воображал себе по рисункам и письмам. Я ехал на настоящем грузовом судне, направлявшемся в Сингапур, занимая на нем одну из двух кают, предназначенных для пассажиров.
Я совершаю то же путешествие, которое проделала моя мать: на поезде, корабле, пароходе, лодке, через Индийский океан, мимо тысяч островов, каждые несколько дней делая остановки, задерживаюсь до тех пор, пока не захочу ехать дальше. Я прочешу архипелаг, чтобы отыскать ее следы. Может, живы еще те, кто ее знал и кто знает, что с ней стало. Я сделаю остановку в Сурабае и найду магазин Локумулла, поищу потомков Королевы Фатимы, пройдусь по музеям Явы и Бали в поисках ее картин, взгляну на дома, в которых она жила, комнаты, в которых работала, деревенского гончара, ставшего ее учителем.
Я поднялся со своего шезлонга. Шиферно-серый металл палубы раскалился так, что прожигал подошвы моих туфель, пока я шел к ограждениям. Волны бились о выцветший борт, в кильватере вскипала белая пена. Великий поэт спросил мою мать во время ее первой поездки на Бали, заметила ли она, что, когда корабль прорезает перекат волны и пены, тот каждый раз вздыхает; не звучал ли этот нескончаемый шелест так, словно океанские воды омывали землю слезами скорби?
