Гая
26
К тому времени, как я закончил читать письма своей матери, наступил тот самый час между ночью и утром, когда воро́ны вот-вот начнут драть свои серые глотки. Глаза мои устали, шея затекла, я знал, что уснуть сейчас не удастся. Вложил письма обратно в конверты и поднялся, чтобы заварить себе чай. Как и всегда, помедлил, выбирая между ассамом и дарджилингом, остановился на последнем, самом лучшем, свежем и травянистом, который произрастает на удаленной плантации, известной очень немногим. Управляющий присылает мне его время от времени в благодарность за сады и огороды, которые я разбил для него два десятка лет назад, когда он приобрел там участок холма. На его десяти акрах бил ключ, и на протяжении всех тех месяцев, что я там пробыл, в конце каждого рабочего дня я садился у него и пил чай, заваренный на родниковой воде, которую кипятил на костре, разведенном на берегу. Напиток был одним из того немногого, что не горчило в то время, когда жизнь моя была точно рубашка не по фигуре – как не сидела никогда, так никогда и не сядет. Но тот темный период закончился столь же необъяснимым образом, как и наступил. Я вернулся к своей работе, своему старому городу, домику, словно к чуждой цивилизации, где мне приходилось потихоньку осваиваться заново, вспоминать язык и правила.
Вода закипела. Я взял свою чашку с ее места на полке. Обращаюсь с ней бережно. Это обыкновенная высокая чашка, узкая в основании, слегка расширяющаяся в середине и снова плавно сужающаяся кверху, напоминая едва раскрывшийся тюльпан. Никаких украшений. Чистый белый фарфор, ручная работа, на донышке – подпись мастера китайскими иероглифами. Дочь Илы – моя племянница, но мне тоже как дочь – привезла мне эту чашку несколько недель назад из одной из своих заграничных поездок. Она водрузила подарок мне на стол вместе со старой книжкой, о которой я ее просил, и сказала с блеском в глазах:
– Вот, дядя Мышкин, – то, о чем мечтает любой мужчина: чайная чашка и старая потрепанная книга по садоводству.
После чего она запрокинула голову и рассмеялась, пропуская свои длинные волосы между пальцами. Многоярусные серебряные браслеты на ее руках дружно зазвенели.
– Ну же, время еще есть! Не будь таким старым ворчуном! Займись чем-нибудь новым.
Как и все остальные, она считает меня не стоящим внимания. Педантом, который называет деревья на латыни. Человеком, предпочитающим перу или мечу садовую лопатку.
В ее взгляде на мир нет ничего необычного. Отец тоже пришел в ужас, когда я впервые рассказал ему о своем выборе профессии:
– Озеленитель? То есть ты хочешь быть садовником? – Он смел со стола газету и свои очки заодно, настолько сильным оказалось его негодование. – Когда есть тысяча дел, требующих внимания? Интересная работа, важная работа, нужная работа! Когда тебе девятнадцать, а нашему государству еще и года от роду нет?
Он призывал меня разуть глаза. Я что, действительно не видел, какой грандиозный проект ожидал в будущем каждого юного, патриотически настроенного индийца? Я ослеп? У меня не было представления о высшей цели? Озеленение!!! Когда нашу только что освобожденную страну надо было вытаскивать из нищеты, голода, насилия, безграмотности – я хотел заняться выращиванием цветочков? Возможно, его негодование было вызвано страхом, что я окажусь таким же взбалмошным, какой считалась моя заблудшая мать.
Стоило мне заговорить о своей работе, когда я бывал дома, – он менял тему или демонстративно уходил. Однажды я рассказал ему о днях, что проводил на окраине Дели с группой градостроителей, размечая иссушенные солнцем и поросшие терновником поля, которые должны были превратиться в зоны для расселения миллионов людей, в одночасье ставших бездомными после Раздела
[100]. «Они не могли вечно оставаться в лачугах для беженцев, – объяснял я, – им требовалось какое-то жилье». Сухие, каменистые земли вокруг города нужно было незамедлительно преобразовать в жилые районы. Дома должны были возводиться вокруг парков и авеню, и мы приступали к своей работе уже на стадии закладки фундамента, высаживая по нескольку тысяч деревьев.
Отец нахмурился, с рассеянным видом глядя в угол веранды.
– Уверен, что оставил там свой зонтик, а теперь его нет.
С растущим отчаянием я продолжал, описывая масштаб происходящего – выходящий за рамки воображения. Чувство беспомощности, когда видишь палаточные города-муравейники, кишащие людьми, которые остались без дома.
Меня прервал отец:
– Да, есть инженеры и проектировщики. Есть беженцы, у которых за душой ничего не осталось. А ты-то чем там занимаешься, можешь мне объяснить? Георгины выращиваешь?
За годы, проведенные в тюрьме, он обзавелся нехарактерными для него жестокостью и язвительностью. Теперь уколоть словом ему было недостаточно, надо еще и нож в ране провернуть. В свой первый отпуск после начала работы в жалкой попытке его впечатлить я привез с собой заключенную в рамку фотографию письма, адресованного мистеру Перси-Ланкастеру.
«Я хотел бы выразить свою признательность и благодарность, – гласило письмо, – за превосходные цветочные композиции и украшения, которые были созданы по вашему заказу на время похорон Махатмы Ганди и для специального поезда, перевозившего его прах в Аллахабад. Ваша личная заинтересованность в этих приготовлениях, бесспорно, послужила их успеху».
Письмо было датировано февралем 1948 года, подписано Джавахарлалом Неру и адресовано мистеру Перси-Ланкастеру, чьим главным помощником во время организации траурных мероприятий я и являлся. Рассказывая об этом отцу, я надеялся, что письмо от премьер-министра Индии настроит его на менее скептический лад в отношении характера моей работы.
В 1948 году, на пороге своего двадцатилетия, я уехал в Дели работать, представляя себе, как буду открывать новые виды, создавать гибриды, которые назовут в мою честь. Вместо этого, всего через две недели моей новой жизни, мистер Перси-Ланкастер вызвал меня одним поздним вечером, чтобы сообщить новости: Махатма был застрелен фанатиком-индусом. Что это значило для страны и для мира – будут решать страна и мир; знал ли я, что это значило для ведомства руководителя службы озеленения? У нас был всего один день на то, чтобы найти цветы на похороны, которые посетит не меньше миллиона человек. Армейский грузовик превратят в украшенный цветами катафалк, который доставит тело Махатмы к берегам Ямуны; цветов должно быть столько, чтобы самолеты ВВС смогли усеять все пять миль дороги, ведущей к реке, лепестками, понадобятся сандаловые поленья для погребального костра, понадобятся цветы для украшения поезда, который доставит прах в Аллахабад. Описывая отцу каждый этап похорон: беспокойный океан скорбящих, бродячего пса, который неторопливо переходил дорогу, задерживая кортеж, постоянный страх перед насилием, тошнотворный запах гхи и тубероз, – я заметил, что, несмотря на все его почтительное отношение к Махатме, вид у него был раздраженный.
