Он прислал из лагеря несколько открыток. Там все до отказа забито людьми, тесные ряды коек, одежда развешана на натянутых над головой веревках, ни минуты уединения. Тучи гнуса. Он старается не унывать, даже занимается рисованием, но тон последнего письма был подавленный. Сказал, что портрет, который он писал, не удался, что проиграл в пинг-понг, что сливочного масла больше не осталось, что дочитал свой последний русский роман! Он попытался выставить свои страдания в смешном свете – жалкими до нелепости, – но меня только тоска берет. Мне запрещено теперь хоть что-нибудь туда передавать. И навещать запрещено. Всем запрещено.
На Яве есть еще одна немецкая семья – молодые родители, двое младенцев, я слышала, мать умерла в лагере и дети там остались одни. Отец сидит в лагере, где содержатся только мужчины. Немцы подвергают евреев куда более жутким зверствам, я знаю, – но разве одно зверство исправляет другое? Неужто вся история человечества есть не что иное, как бесконечный цикл мести, вымещаемой на невинных? И мы попали в этот кошмарный механизм, и наши жизни из нас выдавливаются. Это напоминает мне фильм, на который мы с тобой ходили – в «Грейс» или «Делайт» – на дневной сеанс, помнишь, чтобы не сердить Нека? Тот, где женщину насмерть давят валунами. Я этого так и не забыла – яростного ликования тех, кто замучил ее до смерти.
Вчера мне снова нездоровилось. «Ну, это не новость», – скажешь ты. Я, как обычно, отправилась к Ньоману Сугриве, потому что сидеть одной дома и бездельничать было бы хуже. Попробовала поработать за кругом, но руке не хватало твердости, глина не слушалась, все болело, я стискивала зубы и снова и снова сбивала глину в шарики, чуть не плакала, злилась, что у меня не получается справиться с одним комочком глины, а Сугрива все твердил мне что-то непонятное – наверное, говорил: не трать свое время и мою глину и иди домой. Ничего в моей жизни мне больше не подчиняется. Ничего. Наконец он поднялся и громко протопал наружу. Я видела, как он попыхивает сигаретой. Аромат гвоздичного дыма.
Мой взгляд упал на Индах, которая всегда ходит со мной к Сугриве. Лежа в углу бамбуковой хижины, она дремала на жаре. Днем становится так жарко, так нестерпимо жарко, словно находишься в жерле вулкана. Тебе не представить, как это липко и противно, хотя я уже немного попривыкла. (Ночами прохладнее, частенько налетает легкий ветерок.) Индах подняла голову и уткнулась в меня своими карими спокойными глазами – на одно долгое мгновение. Потом уронила голову обратно на пол. Это старая собака – как я поняла, уже была старой, когда мы ее нашли – и до сих пор болезненно тощая, хоть и ест вдоволь. Ее глаза затянуты катарактой и видят плохо, если вообще хоть что-нибудь различают – сказать не могу. Ее когда-то черная морда совсем поседела, а ребра выпирают, когда она лежит вот так на полу, хотя шерсть у нее черная, блестящая. По ночам она спит у моей кровати и никогда в ней: даже когда она признает, что нуждается в тебе, – ласкаться, как другие собаки, не будет. Чувствуется, что внутри нее целый мир, в который тебе хода нет. Вот же упорное одиночество! Кто знает, как она жила столько лет сама по себе на скалах Кинтамани, пока не увязалась за нами? Чем питалась? Где находила воду?
Я понятия не имею, что произошло между нами, пока она те несколько секунд удерживала на мне свой взгляд, но с того мгновения глиняный комок снова начал вращаться на круге мерно и плавно под моими руками. Между пальцами постепенно выросла образцовая пиала. Жаль, я не могу объяснить тебе, что тогда случилось, Лиз! И какая в этом чувствовалась одухотворенность. Если божественное существует, то было его присутствие. Я вознесу молитвы той неведомой силе, что укрепила мою руку и тело и что может еще успокоить мир и однажды собрать всех нас вместе. Всего тебе хорошего, дорогая Лиз. Получишь ты это письмо, и даже если и нет, пожалуйста, напиши! Расскажи про Мышкина. Я не успокоюсь, пока снова его не увижу. Обещаю. Что-нибудь придумаю.
С огромной любовью,
Гая
13 сентября 1941 г.
Моя дорогая Лиз!
День моего рождения. Ты бы пришла с покрытым глазурью тортом и, будучи особой непрактичной, 31 свечкой – все их сразу мы бы, конечно, не зажгли, – и это бы вывело НЧ из себя. Сумасбродство, ребячество, неуместное легкомыслие. Бывает ли у Мукти Деви торт ко дню рождения, хоть когда-нибудь? Никогда! Брр, даже не представить такого. НЧ вышел бы через задние ворота и не возвращался бы, пока не решил, что на горизонте чисто. Бриджен спел бы мне лишнюю песню и принес бы с улицы невозможно сливочное кулфи
[99] с привкусом соли, сахара и шафрана. В детстве никто мне не устраивал ничего на день рождения, он не был чем-то важным. Ты первая, кто изменил это. Каждый год, что тебя нет рядом, пусть я и одна, пытаюсь представить, будто ты здесь и придумала, как нам повеселиться.
Что ж, в этот раз я не провела свой день рождения в одиночестве. У меня был посетитель. Все произошло очень неожиданно – гостем оказался некий мистер Кимура из Денпасара, города по соседству. Я никогда с ним ранее не встречалась, но его имя мне было знакомо – он то ли японский дипломат, то ли какой-то чиновник. Так или иначе, я в тот момент работала на веранде ВШ – пристрастилась так делать, потому что оттуда открывается вид на выложенный камнями пруд, и пол там прохладный, красный, цементный, когда рисую, стою на нем босиком. В ту минуту я как раз сидела на полу, скрестив ноги, и наносила на горшки узоры, была настолько погружена в работу, что подпрыгнула от неожиданности, когда он появился. Попыталась пригладить волосы – они были всклокочены донельзя, но стало только хуже, потому как я ухитрилась измазать их своей глинистой краской.
Мистер Кимура в черном костюме и белой рубашке выглядел безукоризненно, этакий благовоспитанный и улыбчивый Пингвин, изъясняющийся на безупречном английском и кланяющийся точно так, как, говорят, принято у японцев, – хотя я подобного никогда еще не видела. Он сказал, что наслышан об известной индийской художнице (Известная? Я?!), которая проживает здесь, в Тджампухане, и, проезжая мимо, решил самолично в этом убедиться. Рабиндранат Тагор посещал как-то Японию, мне известно об этом? Он выразил глубочайшие соболезнования в связи с недавней кончиной Поэта – вот как, я не знала о его смерти? Тогда его участие и грусть из-за того, что он принес дурные вести. Это произошло в прошлом месяце, – возможно, той газеты я не получила.
После этого он сел и велел мне продолжать, он проделал весь этот путь, чтобы посмотреть на меня за работой, сказал, что останавливаться не надо. Я снова села на пол, так же как сидела до этого, но теперь почувствовала себя неловко – он наблюдал за мной с широкой кушетки, придвинутой к одной из стен, постукивая длинными пальцами по подлокотнику. Я никак не могла удержать взгляд ни на краске, ни на горшке в руке, все отвлекалась на пурпурного цвета шнурки его сияющих черных туфель. В общем, я пыталась рисовать, а он не сводил с меня глаз, потом безо всякой видимой мне причины прошел к Индах и взял ее на руки, положил подле себя и снова сел. Она забеспокоилась, попробовала отползти в сторону, но он одной рукой крепко держал ее за шею, а другой поглаживал по спине.
