Такой и становится наша жизнь с возрастом, Лиз? Наши ум и тело перестраиваются, чтобы потесниться?
Мое тело точно меняется – я теперь старая карга, худая как щепка, с нечистой, покрытой пятнами кожей. Приступы лихорадки не прекращаются, и приходится принимать хинин: мне сказали – это малярия. Дома ею никогда не болела, наверное, благодаря профилактическим мерам доброго доктора Розарио.
Пиши мне, Лиз. Рассказывай о Джереми. Ты зовешь его Джемом или Джимми? Сколько детей собираетесь завести? Хоть бы целый выводок, будут Мышкину младшими братишками и сестренками. Надеюсь, вы не станете повторять эксперименты Берил с платоническими отношениями.
Что до меня… та часть моей жизни осталась в прошлом. Осталась навсегда, и у меня нет ощущения, словно мне чего-то не хватает, говорю себе, что так легче. Я больше не горюю по Бриджену, даже в минуты душевного уныния. Это как если бы я смотрела издалека на себя прошлую, столь же чуждую мне, как какая-то женщина на киноэкране, и я наблюдаю за романтическими излияниями экранной героини, оторопев от того, как она может так обманываться.
Но я не буду об этом думать. Не буду думать о любви, или полиции, или опасностях. Не буду думать об армиях в дальних краях. Все это пройдет. Не буду тосковать и тревожиться о вас. Буду думать только о тебе и Джереми и свадебных колоколах. Проведите свой свадебный месяц здесь! Я подготовлю для вас полог из голубых лотосов и кровать размером с теннисный корт, которую застелю тончайшим белым хлопком, и за ужином буду угощать вас сладкими апельсинами и запеченной целиком уткой. К тому времени здесь будет ВШ: он вышел из тюрьмы и уехал на несколько месяцев на Яву, – он исполнит для вас свадебный марш, в храме будут танцы и праздник, ты оденешься в золото и парчу, будешь такой красивой, что Джереми упадет без чувств. Ты вернешь его к жизни поцелуем.
С огромной любовью,
всегда твоя,
Гая
4 марта 1940 г.
Дорогая Лиз!
Как поживаешь? Очень давно не получала от тебя писем. Может, их почтовый ящик проглатывает? Когда я была ребенком, я представляла стоячие почтовые ящики чудовищами с открытой пастью. Где-то в глубине души я до сих пор в это верю. Куда деваются письма, когда мы их туда бросаем, как им вообще удается куда-либо попасть – приходится воспользоваться таким количеством поездов, кораблей и дорог, прежде чем они доберутся из Мунтазира в Тджампухан. Я возвращаюсь из хижины, где работаю во второй половине дня, раскисшая от жары и противная, и иду прямо к Ни Вайан, и, когда она мотает головой (ей известно, о чем я, не произнося ни слова, ее спрашиваю), сердце мое сжимается. Но я не раскисаю и говорю: может, завтра. Мой отец умер рано, но оставил мне эту часть себя: негасимое пламя, которое освещает меня изнутри и обещает, что все наладится, тучи рассеются. Письмо от тебя придет завтра или послезавтра, или, может, послезавтра ты объявишься здесь собственной персоной, будешь сидеть с Джереми, курить свою длинную сигарету, демонстрировать мне свой новый шелковый саронг, пока будет Мышкин спускаться вниз к реке, чтобы наконец лично познакомиться с Сампихом. (Я тебе когда-нибудь рассказывала про Сампиха? Он как-то спас Колина, когда тот тонул, – он прекрасный танцор, протеже ВШ.)
Как же часто Мышкин писал мне о Сампихе, когда все-таки садился за письма. Сейчас пишет совсем редко. Я считала – надеялась, – что такого отчуждения не случится или что я успею привезти его сюда еще до того, как оно произойдет. Ничего у меня не выходит – продаю куда меньше, чем надо, копить толком не получается.
Теперь, когда готовить мне тяжело, Ни Вайан переживает, трясется надо мной, но голода я не чувствую. Хотя мне ужасно хочется самосов! Вчера проснулась, ощущая аромат горячих самосов Нандурама, – это было необъяснимо. Должно быть, они мне приснились. Интересно, ела ли я их во сне. Очень на это надеюсь. Единственное, что мне сейчас по душе, – это фрукты. Ем мангостины – они кисло-сладкие, их вкус я еще могу распробовать.
ВШ вернулся довольно давно и потратил уйму времени, чтобы расчистить свой сад. Он приехал с папоротниками, кувшинками и многими другими растениями и с тех пор был совершенно поглощен выкапыванием для них нового пруда – сейчас он готов, обложенный камнем, очень простой. Я и не предполагала, что там есть что улучшать, но этот пруд дарит ощущение безмятежности, когда на него падает свет; цвет его меняется на протяжении всего дня. Я сижу рядом с ним по вечерам со стаканом чая и наблюдаю, как все занимаются своими делами. Снова раздается низкий, счастливый гул привычного течения вещей. Случилось страшное – но теперь все в прошлом и жизнь опять вернулась в свое русло. На другой веранде старуха – мать Ни Вайаны – растянулась и дремлет, холмик ее живота мягко поднимается и опадает. Рядом один из тех мальчишек, что постоянно тут ошиваются, начищает свой крис – декоративный кинжал, который они повсюду носят с собой. Когда-нибудь привезу тебе его уменьшенную версию, будешь им письма вскрывать.
По другой стороне ущелья крадется ВШ с сачком в руках, охотится за стрекозами. Он похудел, но полон сил. Увлеченно собирает стрекоз и зарисовывает их – изображения получаются хрупкими, подробными, – кто бы мог сказать, что насекомое может быть столь изящным? Рисунки отсылает специалисту по насекомым на Яве. (Мужчине по имени Густав, который приезжал сюда несколько раз и увлекся мной, что мне польстило, называл писаной красавицей и т. д. и т. п. Если бы только видела, в какую старую клячу я превратилась! Вот пишу это и фыркаю от смеха.) ВШ носится туда-сюда, встречается со всеми на острове, ликует оттого, что он на свободе, вернулся, по общему признанию, с ним поступили вопиюще несправедливо.
Все тихо-мирно, это так, – но я ощущаю, что над нами нависла тень. Правительство устраивает мелкие козни, чтобы ВШ остался без работы. Почему? Он досадует по этому поводу, горько жалуется. Но все советуют ему вести себя тихо, не лезть на рожон, никого не задирать, рисовать, и все. Может, именно такими нам и придется стать в этом изменившемся мире. Невидимыми. Бессловесными. Сновать в темноте каждый под своим камнем.
Не бросай и ты меня. Достаточно того, что я потеряла Мышкина. Пришли мне много, много страниц, не меньше двенадцати! Исписанных с двух сторон.
С огромной любовью,
всегда твоя,
Гая
25 мая 1940 г.
Дорогая Лиз!
Новости неутешительные. ВШ снова забрали в тюрьму – на этот раз без какого-либо предупреждения. В лагерь для интернированных. Все из-за того, что Германия с Голландией сейчас воюют. Я помню, как ты писала мне в самом начале войны, что британцы сажают под замок всех немцев в Индии. Полагаю, когда страны находятся в состоянии войны, наши жизни больше нам не принадлежат, пусть даже эта война ведется в миллионе миль от нас.
Как долго продлится это интернирование? Неизвестно. Учитывая, что там у них ученые, плантаторы, художники, – кого только нет в числе тех трех тысяч, – мы думаем, что после проверки личности не представляющих опасности отпустят и они смогут вернуться к своим жизням. В конце концов, не может ведь все остановиться лишь потому, что на совершенно другом континенте идет война. Какова ирония – сажать в тюрьму таких немцев, как ВШ, уехавших из Германии много лет назад, в известной мере из-за неприятия нацистов. (А что до евреев, здесь их тоже сажают – у них немецкое гражданство. Какая-то запредельная ирония.)
