Когда малярийный морок рассеялся и я полностью очнулся – возникло осознание: произошло одно из тех совпадений, какие случаются только в реальной жизни: это, вне всякого сомнения, был Бриджен Чача, которого никто не видел с 1938 года. Седые волосы, косматые седые брови, но, несмотря на свою болезнь, он сохранил опасный блеск в глазах, говоривший, что их обладатель готов к любому безумству, и кривую улыбку, приглашавшую поучаствовать в его выходках: все как в прошлом, когда он жил по соседству, в расписании имел исключительно тайные свидания, а озабочен был единственно тем, как пройдет ближайший званый вечер. Каждый день в больнице появлялась новая молодая женщина, которая приносила ему домашнюю еду. Я обратил внимание на закономерность: их было трое, приходили они по очереди, одна другой заботливее, гладили его по лбу, поправляли ему одеяла и подушки, кормили с ложечки, как будто он слишком ослаб, чтобы есть самостоятельно. Одна из них сунула ему фляжку со спиртным, и он быстро из нее отхлебнул. Понятно, что эта и была его любимицей.
– Ассистентки из нашей съемочной группы. Мы здесь на съемках, мне нравится иногда поехать с группой и понаблюдать, – довольно улыбаясь, объяснил Бриджен Чача со своей горы подушек. – Я до сих пор пишу – но теперь сценарии, а не романы. Ну и музыку еще сочиняю, для фильмов. Вроде заставок с рекламой мыла, но ты бы видел, в каком все восторге, только и говорят о том, как я использую классическую музыку в глупых песенках. Они представления не имеют ни о настоящей музыке, ни о настоящем литературном творчестве. Неудивительно, что у меня язва открылась.
В течение последующих нескольких дней мы лежали на соседних койках: я вел борьбу с остаточными проявлениями своей малярии, время от времени сотрясаясь в зубодробительном ознобе, а он оправлялся после операции на желудке. Мы подолгу спали, часы нашего бодрствования были увязаны с графиками врачей и медсестер. Я никогда особой разговорчивостью не отличался, но неизменно словоохотливый Бриджен Чача в течение тех часов бодрствования периодически стряхивал с себя оцепенение, что-то говорил, потом откидывался обратно на подушки.
– Вижу, ты пошел в мать. Словно камень с души. У тебя ее глаза, хотя за твоими очками большинство бы этого не разглядели… А я имя сменил. Хотел исчезнуть. Все думали – я умер. Такая радость для моего возлюбленного братца. Время от времени я посылаю ему неподписанную открытку с того света, просто чтобы позлить.
В следующий момент просветления:
– Твой отец был по-настоящему чистым человеком. Все говорил и говорил о необходимости творить добро. Однажды упросил меня спеть на собрании его Мукти Деви. Я исполнил романтические тхумри вместо патриотических песен: ему это не понравилось, ни капли.
Как-то потом, с горечью:
– Все в том поганом городишке считали меня бабником, который растоптал с сотню сердец. А с разбитым сердцем в итоге остался я. Никто и не догадывался.
Несколькими минутами позже:
– Мы с твоей мамой. Две белые вороны. Будь мы из других семей, нам не пришлось бы никуда уезжать.
И в своей старой манере подлавливать невнимательных:
– Я ей сказал однажды: Гаятри Розарио, я и ты, мы с тобой половинки одного целого, давай вместе убежим в закат и никогда не вернемся. Мы были большими друзьями, Мышкин. Я бы все отдал, чтобы не дать ей уехать. Понимаешь?
Много лет назад, лежа в той больничной койке, я не понимал, к чему он клонит. Бриджен так часто то нес что-то бессвязное, то стонал, то разражался визгливым смехом, то напевал что-то себе под нос, что я едва ли мог разобраться в его сбивчивой болтовне. Но полузабытые детали, всплывая в памяти, видятся сейчас в ином свете. Случайности, даже мимолетные взгляды приобрели новый смысл. Его рука, замершая на долю секунды на ее руке, когда она передавала ему что-то. Тот раз, когда я увидел, как она смахнула кузнечика с его спины. Неослабевающая лихорадочная тревога матери, когда он шел выпить и три дня потом не возвращался. Рука, которая в вечер концерта придержала ее ладонь, уронила в нее красные цветы и сжала крепко. Тот день, когда я натолкнулся на него, вылетающего из нашего сада, – впадины на его лице приняли пепельный оттенок, как если бы кровь его обратилась в кислоту и выжгла тело изнутри.
Только я был переполнен гневом, как уже в следующее мгновение меня затопила безличная нежность, даже понимание, по отношению к женщине, которая была моей матерью. В то время ей было всего двадцать шесть, а впереди ее ждало лишь одиночество – удел тех, кто идет по жизни в своем собственном ритме. Там, где такой пустяк, как чтение детективных романов вместо отцовских трактатов по совершенствованию, приравнивался к мятежу, она влюбилась в автора этих остросюжетных книжек. Я улыбнулся такой дерзости. Жаль, что я не знал ее лучше. Вместо этого все, что у меня было сейчас, как и в детстве, – это письма.
25
Декабрь 1938 г.
Моя дорогая Лиз!
Обстановка здесь дрянная, напряженная. Арестовали какого-то голландца и обнаружили у него целую связку писем (и где только мои письма в итоге окажутся?), которые доказывают, что он кто-то вроде преступной шишки, занимающейся поставкой мужчинам молоденьких мальчиков. От Резидента Батавии тоже избавились без особых к тому поводов – не смогли ничего на него найти, – и вот его нет, как не было, просто потому, что его имя упоминалось в тех письмах. Интересно, достаточно ли этого. Приговор по домыслам.
Странно и жутко, когда подобное происходит с твоими знакомыми. Говоришь – дома людей повсеместно арестовывают за подстрекательство к мятежу – на основании слухов, здесь то же самое. И попасть в подобную ситуацию для таких, как Джейн, непривычно – оказаться беспомощным, подвергаться допросам, слежке. Чувствовать, словно правительство может поступить с тобой как угодно – посадить в тюрьму, отобрать имущество. Мы в Индии жили так испокон веков – в ожидании беды, – что есть колониальное правительство как источник всех бед в нашей стране, – говорил НЧ. Европейцы никогда нигде с подобным не сталкивались, и тут тоже привыкли пользоваться удобствами, богатствами, свободой. Теперь некоторые из них слегка растерялись. Я же, как и все индийцы, привыкла ожидать худшего: вся эта ситуация для меня мучительна, но не нова.
Пока на Бали вроде как не удалось найти ничего предосудительного – за исключением считаных случаев, – но повсюду: в Батавии, Медане, Сурабае, Семаранге, на других островах – арестовали многих, куда больше 150 человек. Людей будто бы задерживают для допросов, пытают в тюрьмах, и все касательно «дел государственной важности». При мыслях о таком пробирает безмерный ужас. Как только выяснится, какое участие принимает ВШ в борьбе балийцев против голландского правительства, – кто знает, что с ним станет?
У меня весьма туманное представление о политике, как тебе, дорогая Лиз, это известно, – или как НЧ давал понять всем вокруг: «Моя жена не имеет ни малейшего представления о политической ситуации в стране». Одной из причин, почему мне с Бридженом было спокойно, являлись абсолютный цинизм и пренебрежение, с которыми он относился ко всякого рода политике, то, что он считал всю националистическую идеологию не чем иным, как способом разделить людей. НЧ так старался – отправлял меня к Мукти Деви для работы над собой – без толку. Отчасти потому, что это был его мир и я не хотела становиться его частью. Отчасти потому, что мне просто неинтересно было прясть из хлопка пряжу, когда хотелось рисовать.
