Вернувшись домой, я притворила дверь в спальню, сняла с себя всю одежду и встала перед зеркалом. В нем отразилась незнакомка. Женщина с горящими докрасна угольками вместо глаз. Я чувствовала себя точно побитый дождем розовый бутон, нежный и истерзанный. Обвела глазами свои ноги, бедра, плечи – всю себя – с таким же спокойствием, с каким рассматривала бы барельеф на стене. Но с колотящимся сердцем. Зачем я так себя разглядывала? Теперь мне почти стыдно, – наверное, мне нужно было знать, что увидел он. Всю жизнь мое тело было все равно что вещь, все равно что забытый, безнадзорный, нелюбимый дом, в котором я прожила так долго, что теперь едва его замечала. Своими глазами посмотреть на то, что мужчина увидел и возжелал! Не знаю, сколько времени я провела в тот день перед зеркалом. После я надолго заперлась и целыми днями, сидя перед зеркалом, рисовала собственное тело. В каждом касании карандаша о бумагу я чувствовала его прикосновение.
Прости меня, Лиза, за то, что пишу тебе обо всем этом, – считаешь меня пошлой и гадкой? Может, я этого письма и не отошлю никогда. Но мне нужно тебе рассказать, кому еще я могу довериться! Только с Бридженом я поняла, что в любви нет ничего учтивого или милого, она грубая и жестокая, любовь – это не стихи и песни, а сорванная одежда, отлетевшие пуговицы, и пот, и кровь, и части тела, и она выжигает все, что стоит у нее на пути. Она уничтожила все, что я знала.
Как после этого мне удавалось оставаться в образе хорошей жены, я понять не в силах. Полагаю, получалось у меня с переменным успехом – отношения между мной и НЧ заметно испортились, помнишь – ты спрашивала меня почему? И я начала задумываться о том, что слишком опасно жить так, как я провела летний отдых в горах, каждую минуту тоскуя по Бриджену, – я была вполне счастлива, но мне его катастрофически не хватало.
И в то же самое время на том отдыхе я поняла, что уже начала отдаляться от него. Однажды днем, когда все дремали в нашем съемном коттедже, я сидела и наблюдала, как одно из пухлых круглобоких облаков оседает на вершину напротив. Ты же знаешь, как бывает, когда облака в горах опускаются низко – все затягивается дымкой, становится романтичным. Так оно и происходило. Потом туман начал рассеиваться, вершина снова развиднелась, и тогда я почувствовала, что вижу Бриджена как-то отчетливее – то, что я долгие месяцы старалась не замечать, но теперь не могла выбросить из головы. Даже тоскуя, я понимала, что устаю от него – от его остроумия и своенравности, от всей его подкупающей легкомысленности, от его убежденности, что мир крутится вокруг него, от его вечно взъерошенных волос и от одежды из тонкого муслина – от всего того, что я обожала и что делало его самим собой, – теперь я видела его себялюбие, и мне оно опостылело. Появилось ощущение, будто цепь начала врезаться мне в кожу. Вот чем вдруг стал для меня Бриджен.
Какая же я противоречивая, Лиза! Внутри меня ведутся гражданские войны, бесконечные и изнурительные. Одна часть меня борется с другой с беспощадной жестокостью. Я еще была влюблена в него – и все же хотела от него освободиться. Ко мне пришло осознание, что не его я любила, а единственно его зависимость от меня. Я не создана для любви. Мне никто не нужен. Нужна только абсолютная свобода. Мне противно свое равнодушие. Хотелось бы мне принадлежать к другому типу женщин, быть этакой прелестницей, а не холодной и черствой настолько, что сама становишься себе ненавистной. Быть может, то, что я увидела в Бриджене, было моим собственным эгоизмом, и он-то и вызвал у меня отвращение.
Во время обратного путешествия поездом из предгорьев прошлым летом свекор заболел, и бедняга Голак метался по вагону, пытаясь облегчить его состояние, – я никак не могла расшевелиться и предложить помощь или проявить внимание. Почему мы оказываемся на таких перепутьях, где, как мучительно ни выбирай, путь все равно закончишь в отчаянии? Целыми днями в Мунтазире и потом каждый день на протяжении нашего отдыха в предгорьях Берил уговаривала меня уехать с ними на Бали – воспользоваться возможностью пожить другой жизнью, той, для которой я была рождена, – она говорила, что все устроит, за всем проследит. Я никогда еще не чувствовала, что можно так разрываться напополам, и никогда еще не испытывала такой уверенности… В конце путешествия я уже знала, что решилась. Когда я сообщила Бриджену, что уезжаю, он сел, оперся локтями о колени, наклонился вперед. Комнату покинул внезапно, не проронив ни слова, после этого мы толком и не поговорили, – разумеется, он расценил мой отъезд как предательство. Ему хотелось забрать меня с собой в Бомбей, начать новую жизнь – будто бы это принесло счастье хоть одному из нас. На любовь он способен еще меньше моего, а вот заблуждается на свой счет больше. Уверена, в своих глазах он был романтическим героем-спасителем. Представь себе раздражение героя, чья дама не желает быть спасенной!
Смеюсь невпопад. Человек я опасный и дурной, все порчу, лучше бы мне вовсе не рождаться, Лиз! У него нет моего здешнего адреса, даже если бы ему и хотелось рассказать мне, где он, ничего бы у него не вышло. Дашь ему мой адрес, когда – если – он вернется?
Скажи мне, что понимаешь. Ничего плохого я не сделала, разве что мысленно. Но я же не одна такая? Семей не разрушала, не так, как могла бы, если бы осталась.
С огромной любовью,
Гая
24
Совершенно не помню, как добрался туда, – просто ни с того ни с сего, так мне показалось, – очутился на рынке Старого города, где меня со всех сторон окружали овощи, люди, машины, велосипеды и рикши. Я шел, спотыкаясь, сталкиваясь с людьми, а справа и слева тянулись ряды с помидорами, фасолью, тыквами, баклажанами, горками ярко-красных перчиков чили, гроздьями желтых бананов, нацепленных на растянутые веревки, – всем, что было хорошего, изобильного и обнадеживающего в жизни. Лавочники выкрикивали свои самые низкие цены, они настойчиво требовали, чтобы я остановился и оценил красноту их арбузов и сладость их манго, но их воззвания резали мне ухо, цвета и запахи вызывали тошноту. Я теперь до конца своей жизни есть не буду. Во рту было кисло и сухо, в голове стучало так, что в глазах все расплывалось.
Я не мог принудить себя вычеркнуть из памяти письмо матери точно так, как она не могла заставить себя выбросить из головы истинный облик Бриджена. Я молча вылил на самого себя поток брани за то, что вообще прочел те письма. Было бы куда лучше, если бы я поддался своему первому порыву и закинул нераспечатанную бандероль в дальний угол буфета. К чему выкапывать мертвецов, коль трупы издают зловоние?
Как-то раз, когда мне было лет шесть или семь, Бриджен Чача подкрался ко мне сзади в полуосвещенной комнате в доме Дину и забрал мои очки. Я ничего не видел, только слышал его пьяный голос, который сообщил, что возвращать их он не собирается. Я направился в сторону его призрачного силуэта, протягивая руку, а Бриджен со смехом отступил в темноту, потом появился снова, спрашивая меня, почему я не пришел и не забрал очки до того, как он их сломал. Все происшествие длилось, наверное, несколько секунд и было, как я теперь знаю, всего лишь розыгрышем, но то ощущение слепого ужаса, словно я тонул, не оставляло меня еще долгое время. После этого у меня появился сильный страх перед Бридженом Чачей, и я прятался, если его видел. Сейчас я понимаю, что даже не предполагал тогда, какую опасность он представлял на самом деле.
