Рисовать у меня выходит все лучше. Заметила, что посетители ВШ останавливаются перед картиной, которую я закончила на днях, и долго-долго ее рассматривают. Картина эта похожа на свиток около пяти футов в длину, на ней, в сценках, расположенных одна под другой, разворачивается жизнь балийской деревни, и я выполнила ее в стиле, напоминающем манеру местных художников. «На нее обязательно найдется покупатель», – сказал ВШ уверенно, и я была довольна, как ребенок, получивший приз!
ВШ когда-то давно основал общество помощи местным художникам, там их учат по-новому рисовать и продавать свои картины. Оно называется «Питамаха» (в честь Бхишмы из «Махабхараты» – было неожиданно наткнуться здесь на такие отсылки к Индии, я их едва распознала). Большинство художников – эгоисты и не желают, чтобы преуспел кто-то, кроме них, а ВШ вот расходует свое собственное время и силы и мысли, пытаясь добиться известности для других. В то время как художественные галереи в Берлине и Париже ждут, чтобы его полотна стали частью их экспозиций, посвященных балийскому искусству, он ничего им не отсылает, поскольку хочет, чтобы все внимание доставалось местным мастерам. Может, однажды он пошлет одну из моих картин! Волнующе думать о том, чтобы зарабатывать на своем собственном труде, но для этого мне придется работать не покладая рук и продавать много картин. Гульден стоит здесь чуть меньше рупии, и денег из дома – по большей части твоих сбережений, Лиз, – мне хватит еще на какое-то время, но ненадолго.
Я завидую таланту ВШ. За его работой поучительно наблюдать: когда он все-таки берется за кисть, то уже не прерывается, не выходит по нескольку дней. Когда у него недавно закончились деньги, он заперся на неделю и написал картину. Он называет неприличным то, как он может влегкую нарисовать что-нибудь, что продастся потом за кучу денег. Так и получилось – вырученного за картину хватило бы на покупку машины. Вся беда, однако, в том, что все, что он зарабатывает, он в ту же минуту тратит – либо на себя, либо на своих друзей, и потому денег ему постоянно не хватает.
Перевезти Мышкина обойдется дорого. Почему-то, когда я путешествовала вместе с отцом, расстояние казалось куда менее значительным. Помню, когда наш корабль сделал остановку в Сингапуре, Дхирен Бабу, друг Раби Бабу, провел весь день, играя на эсрадже
[92], – инструмент жалобно выводил раги, переходя от бхаирави к рам-кали и обратно к бхаирави, и время растворилось – точно так, как это происходит, когда поет Бриджен. (Бриджен утверждал, что каждую ночь, когда он пел на своей террасе, он делал это только для того, чтобы я, лежа на крыше в своей постели, слушала его песни и под них засыпала. Вот же повеса. Как он поживает?)
Та поездка с отцом вспоминается мне на каждом шагу. Я сейчас все время по нему тоскую. Как бы ему понравилось навестить меня здесь – мы бы приехали вместе, он бы наслаждался живописью, музыкой, путешествиями – он всегда был готов к приключениям, без конца выдумывал новые занятия. Говорил, что жить надо, услаждая свой ум и тело так, чтобы ничему неприятному места в жизни попросту не хватало. ВШ мыслит весьма похоже, и потому, мне сдается, они и поладили. Одним из самых больших сожалений в моей жизни навечно останется то, что Мышкин так и не узнал моего отца – его чувства музыки, его любви к живописи, его обхождения с детьми, его веры в то, что я необыкновенная и одаренная. Все эти месяцы разлуки мне помогает выжить только то, что эта перемена в моей жизни пойдет на пользу не только мне, но и Мышкину. Как только он окажется здесь, его больше не будут душить условности, ему откроются новые миры: искусства, животных, жизни среди людей иного склада, таких, которые ценят что-то еще, кроме политики.
Ну да ладно, не сметь себя жалеть, ни-ни! Я здесь. Приехала, потому что захотела, и я не буду ныть и стонать, буду работать.
Должна тебе сказать: Бали не так уж сильно отличается от Индии, и вовсе не только потому, что здесь почитают индуистских богов. Когда мы приехали сюда с Раби Бабу, голландцы боялись, что он раззадорит националистически настроенных яванцев пойти по стопам индийских борцов за свободу, и повсюду посылали с ним своих людей, чтобы те за ним наблюдали. А он мог бы – он видел много схожего между Индией и Бали. Когда Раби Бабу приехал сюда, в Гианьяр, он сказал, что ему представляется, будто землетрясение когда-то разрушило великий древний город – имелась в виду Индия – и тот ушел под землю. Там, где он стоял, потом выросли дома, хозяйства и люди, но есть много мест, где прошлое, вернувшись, оказалось сверху, и вот два этих слоя, нагроможденные кое-как один на другой, и составляют культуру Бали.
Во время той поездки с отцом я была слишком юна, чтобы понять столь сложные вещи – а может, и не слишком, – все-таки эти слова произвели на меня такое впечатление, что остались в моей памяти. Много лет назад это место казалось одновременно знакомым и совершенно неизвестным. Деревни очень напоминают те, что я видела в Бенгалии, когда ездила туда с отцом: на фоне синевы и зелени оттенка драгоценных камней маленькие домики под двухуровневыми крышами из тростника. Кокосовые пальмы, хлебные деревья, сверкающие рисовые поля, звук воды отовсюду. Стебли бамбука достигают высоты немаленького дома и, когда поднимается ветерок, мягко покачиваются дружной тесной группкой – поскрипывающий звук все длится и длится, пока тебя не начинает клонить в сон.
Куда ни посмотрю, все хочется зарисовать! Мне жизни не хватит, чтобы перенести на холст все картины, что хранятся у меня в голове. Местные художники пишут тщательно проработанные сценки из деревенской жизни, и хотя я развернутую картину подобного рода нарисовала, за еще одну такую же никогда бы не взялась, я мыслю по-другому. Они владеют изяществом и мастерством из иного времени. Помню, Раби Бабу обратил внимание на то, насколько творчески обычные деревенские жители здесь подходят к оформлению своих жилищ, мебели, дверных проемов. Он решил – им хватает еды, поэтому они могут рисовать и создавать прекрасное из ничего. Я не согласна. Неужели достаток служит единственным препятствием безобразию и запущенности? В богатых районах нашей страны нет такой красоты, какая имеется здесь в самых обычных деревнях. Каждый дворик исполнен безмятежности и очарования, в прудах растут розовые и голубые лотосы. Куда ни глянешь, наткнешься взглядом на каменное изваяние лягушки или собаки под деревом чампы, которое осыпает его цветами. Тут отсутствует неряшливость той жалкой, убогой разновидности, какая есть у нас дома. В каждой деревне устраиваются танцевальные и театральные представления. Ночи наполнены музыкой. Роскошные затейливые костюмы и украшения на танцующих. Цветы в волосах, нарядные головные уборы. Мужчины носят цветы, заткнув их себе в тюрбан или за ухо. Многие женщины обладают утонченной красотой и прямым, безбоязненным взглядом, который мне полюбился.
Сунити Бабу, друг Раби Бабу, сказал, что местные мужчины и женщины словно сошли со стен Аджанты и Эллоры – и он был прав. (Сунити Бабу был очарован балийскими женщинами. Он обращал внимание на их одежду, прически, походку, он даже заметил, что рты они всегда держат слегка приоткрытыми, отчего лица их имеют выражение непреходящего томления… Сейчас это вызывает у меня улыбку – как пристально он их, должно быть, рассматривал, этот старый ученый бенгалец! Индийские мужчины! Если их главной чертой является не похотливость, тогда даже не знаю что, – хотя Сунити Бабу распутства себе не позволял ни на секунду, он был само внимание.)
