Воды у Булеленга мелкие, и корабль бросил якорь в значительном отдалении от берега. Нам пришлось спуститься с корабля по трапу и сесть в лодку, которая везла нас и беспорядочную кучу нашего багажа, включая сарод, который обратно привез с собой ВШ. Он отошел поискать машину, которая должна была нас ожидать, чтобы доставить в Гианьяр. Аренда машины на один день обошлась в 26 гульденов – как ново и волнующе думать в гульденах, а не рупиях! «На дорогу уйдет весь день», – сказал он, ехать было почти сорок миль, через холмы и вулканы, вниз по южной стороне острова. «Нас все будут ждать, – сказал он. – Повар, вероятно, зажарил свинью и утку для торжества».
Самым удивительным оказалось, что ВШ арендовал машину у той же женщины, что предоставила машины сопровождающим Раби Бабу в мой прошлый приезд! Я так хотела снова с ней увидеться, и у меня получилось! Женщину зовут Королева Фатима – она тот еще персонаж, в прошлый раз я осталась от нее под большим впечатлением – дама с пышными формами, громким голосом и совершенно черными от жевательного табака и сигарет зубами. Рассказывают, что она когда-то была одной из королев на Южном Бали, и, когда прибыли захватчики-голландцы, ее супруг, король и все его жены решили себя убить. Королева Ф умирать не хотела и потому сбежала – через холмы и горы, на самый север. Здесь она сменила религию и стала мусульманкой. Кто-то говорит, что это, мол, чушь и никакой она была не королевой, а наложницей. Как бы то ни было, мне она симпатична. Помню, какой поразительно радушной она была, и все желала Раби Бабу «Селамат джалан»
[91], когда мы собрались уезжать. Спустя некоторое время, слегка устав от ее излияний, он сухо произнес: «Эта леди – женщина, чье прошлое еще не совсем в прошлом». Он с друзьями счел ее довольно беспардонной, что задело меня даже тогда, и сейчас, проведя в ее компании какое-то время, несколько часов назад я об этом вспомнила – она не беспардонная, она напористая. Она уверена в себе и живет на свои средства – руководит собственной службой такси и магазинчиком, управляет своими работниками, верховодит дочерями и плюет коричневой от табака слюной далеко в угол не хуже любого мужчины, – наверное, все это свидетельства ее беспардонности.
Сидя у нее в магазинчике, я ощутила безмерное чувство свободы. Ее необъятные телеса свисали по обе стороны сиденья, и она, через подвизавшегося переводить ВШ, допрашивала меня с немалым пристрастием (которое почему-то не обижало) – кто я, что, как мне кажется, я делаю и т. д. Ей я запросто призналась, что ушла от мужа! (Вот теперь еще и написала об этом. Впервые.) В конце концов она сказала: «Когда приходится оставлять свой дом и семью – это всегда трудно, и никто не поступает подобным образом, не подумав. Раз уж забралась в такую даль – здесь и останешься».
Она не миндальничала, не читала наставлений, вела себя запросто, пока разговаривала со мной, втягивала сквозь зубы воздух, стараясь булавкой выковырять застрявший кусочек мяса, но, когда я уходила, вложила мне в руки ожерелье из перламутра и маленькую фигурку Будды и сказала, что, если мне нужна будет подруга, у меня уже есть она и не надо стесняться и т. д. и т. п. Потом бросила что-то ВШ, наверное какую-то непристойность (мне так показалось по тому, как она причмокнула губами и булькнула смехом), хлопнула по плечам его, а потом Берил (Б она тоже нравилась), и знакомый из прошлого раскатистый голос пророкотал: «Селамат джалан».
И вот наконец я на месте! Устроилась в маленькой, сложенной из бамбука и камня хижине у В в Тджампухане. Это часть его владений. Здесь все, как ВШ описывал, когда приезжал к нам, – группа маленьких бамбуковых хижин под соломенными крышами, каждая со своей верандой, нависают над стремительной речкой, которая бежит по глубокому оврагу далеко-далеко внизу, и деревья в овраге такие высокие, что их верхушки приходятся вровень с нашими домиками.
Жизнь здесь тиха и приятна. Каждое утро ты обнаруживаешь кого-нибудь на ступенях твоей веранды – они сидят и ждут, чтобы ВШ вышел и потолковал с ними. Они курят что-то, сладко пахнущее гвоздикой. ВШ может недолго пообщаться, потом возвращается к себе, чтобы вздремнуть или почитать, затем снова выходит, когда захочет побыть с ними, а они все так там и сидят. Это приходят жители окрестных деревень, встречаются и те, кто явился издалека, и они могут оставаться там часами – тихо-мирно курят, жуют какую-то жвачку, похожую на наш паан, и, точь-в-точь как это делают у нас, сплевывают красный сок, зубы у них такие же черные, как у Банно. (Как же мой свекор терпеть не мог эту красную слюну.) Кто-то приходит показать ВШ свои картины или скульптуры, кто-то – просто поделиться новостями.
Заведуют этим местом два управляющих, есть еще маленькая группка иностранцев, но центром всего является ВШ. Они сплетничают и пререкаются, я улавливаю и скрытые настроения, в которые не вникаю, – но все заняты: кто работой, кто развлечением, и каким-то непонятным образом делается немало. Здесь гостит известный американский антрополог – Маргарет Мид. Довольно скучная, лишенная чувства юмора дама, которая любит длинные слова: стоит ей начать предложение, будь уверена, размером оно едва ли не дотянет до абзаца. Мне хочется сбежать при одном ее приближении. Очень похоже на то, как НЧ пускается в рассуждения об экономической стороне колониализма – я всегда пропускала их мимо ушей. М. Мид недолюбливает Берил и за глаза называет ее языкастой ведьмой. Берил на оскорбления не разменивается, но я вижу, что неприязнь у них взаимная. Еще здесь гостит американский музыкант по имени Колин Макфи с женой Джейн Бело – она премиленькая, и ВШ ее просто обожает.
Берил и ВШ сейчас часто ссорятся, правда не всерьез. Она его забавляет, но ему не всегда хватает терпения, она может действовать на нервы, ведет себя как маленькая девочка, скачет кругами от избытка восторга. Он говорит – у него уходит много времени на то, чтобы научить ее видеть и понимать разные вещи. Я могу им кое-что подсказать, когда они просматривают свои заметки об Индии, но совершенно бесполезна, когда они обсуждают местные танцы, о которых я имею весьма смутное представление. Мы с Берил ходим смотреть на балийские танцы, но моя увлеченность осталась в прошлом – мое погружение в танец, то, как во время представлений меня словно молния поражала. Умопомрачительные костюмы, церемонная точность, красота танцоров… и все же через какое-то время оказывается, что мысли мои витают где-то далеко или что мне куда интереснее танцы зарисовывать, нежели вникать в них. Поэтому я держусь с краю, пока Берил жалуется на то, что ВШ слишком уж беспечен и ленив. (Что же она обо мне должна думать?) Она говорит, что на все уходит в два раза больше времени, потому что он носится по Бали, занимаясь всем и сразу: то чтобы дать концерт, то чтобы на протяжении нескольких дней содействовать съемочной группе или чтобы просто пополнить свою коллекцию старых музыкальных инструментов.
Я заворожена всем, что вижу вокруг, но до сих пор чувствую себя сторонней наблюдательницей. Мне кажется, погощу здесь недолго и уеду – не могу уяснить, что останусь здесь жить, быть такого не может. Когда же перестану ощущать себя Золушкой на балу? Пора в дорогу! Пора в дорогу! То и дело ловлю себя на мысли, что надо подняться, сказать всем «спасибо» и отправиться обратно домой. Вот только где же мой дом? Он там, где ты и Мышкин. Значит ли это, что я никогда больше не окажусь у себя дома? Не могу представить себе, что не повидаю тебя снова, конечно, мы еще свидимся. Ты обязательно сюда приедешь.
