Среди всего оказалось и то неотправленное письмо, которое я написал своей матери. Прошло уже более пятидесяти лет, а оно так и осталось запечатанным. Есть много слов, которые я произнес за свою жизнь и хотел бы вернуть уже после того, как они сорвались с языка, но сказанного, конечно, не воротишь. Я не помню, почему не отправил то письмо, но когда на днях его перечитал – испытал благодарность за то, что именно этот снаряд так в итоге и не выпустил.
На протяжении последующих двух лет в нашем городке стали довольно решительным образом появляться признаки военного положения – как если бы по правилам хорошего тона в ходе войны нельзя было допустить, чтобы окопы были не вырыты и окна не закрашены черным. На берегу реки армией сооружался какой-то таинственный объект. Люди говорили – бомбоубежище, – поскольку ходили слухи, что японцы собираются нас бомбить. В порыве энтузиазма директор колледжа распорядился выкрасить купол учебного заведения и все его окна черной краской, а хранитель нашего зоопарка объявил, что создает отряд для отстрела крупного зверя: точно такой же создавали в Калькутте. Члены отряда должны были получить ружья для того, чтобы в случае японского нашествия прикончить крупных животных прямо через прутья их клеток. Арджун Чача записался в этот отряд смерти в первый же день его созыва. «Даже далеко за пределами нашего города, – говорил он любому, кто соглашался слушать, – Арджуна Синха признавали самым метким стрелком во всей Верхней Индии». В зоопарке нашего города обитала одна пожилая тигрица с желтыми клыками, ее детеныш, лев, два леопарда и шесть шакалов, которые воняли так, словно давно уже издохли и начали разлагаться. Каждые несколько дней Чача обходил кругом клетки с тиграми и львом, чтобы заявить о своих правах. Он выискивал в чистом небе признаки приближения японских самолетов и постоянно прислушивался, пытаясь уловить хоть малейший намек на гул двигателя, который позволил бы ему величественным жестом взяться за ружье и спасти мир.
Как-то днем я вернулся домой и обнаружил своего отца, деда, стайку горничных и поваров из дома Дину и даже Джагата из клиники толпящимися у нашей веранды. Во внутреннем дворе позади дома, на стене у помещений для прислуги алели брызги – об это место, как заведенная, билась головой Банно Диди. За мной во двор прошел дада. Он потянул меня за собой, отвел в гостиную. Каждый тихий звук раздавался неестественно громко. Между оконными створками чирикали воробьи, в хлеву мычали коровы, гудел холодильник, в ушах шелестело астматическое дыхание деда.
– Оставь ее, – сказал он, поглаживая меня по волосам.
Манту погиб. Корабль, на котором он служил помощником буфетчика, был атакован торпедами недалеко от Канады.
Картинки-воспоминания о Манту рассыпались у меня внутри, как карточный домик. Я попытался заплакать: не стало моего второго приятеля по играм. Но кончина Ламбу Чикары была иной: он умер от руки своего пьяного отца, я видел его тело, нес некоторую ответственность за его смерть. Манту же был солдатом, которого отняла война. Где-то далеко. Словно не по-настоящему. В усталом, привыкшем к исчезновениям и возвращениям доме, разве может случиться так, что он не вернется?
А вдруг он и вправду умер? Я не мог проронить ни слезинки, но никакого другого соразмерного отклика у меня тоже не находилось. Чувствуя, что потеря была слишком значительной, чтобы сидеть в бездействии, я вышел на тротуар и по старой привычке начал пинать камешек, сперва до мавзолея пира, потом в другую сторону, к воротам Дину. Кхарак Сингх, старик-сторож, единственный, кто не присоединился к толпе у нашего дома, сидел там на своем табурете и дремал, ни о чем не подозревая.
– Кхарак Сингх, новости слышали? – спросил я своим самым печальным голосом, похлопывая его по плечу.
Он зашевелился, заговорщически улыбнулся, жестом попросил меня подождать и сунул руку в карман. Выудил оттуда заплесневелую луковицу.
– Видишь голову? Я отрезал ее в чужих краях. Теперь берегу ее.
Прошел год. Прибывшие солдаты окрасили город в цвет хаки. Обширные участки тростниковых полей Арджуна Чачи правительство отобрало для постройки взлетно-посадочной полосы, отчего бывший владелец издал вопль такой ярости, что тот донесся до нашего дома, словно из рупора. Поговаривали, будто его машины также могли подлежать изъятию и будто богатых вынуждали делать крупные взносы в военный фонд. Отец отметил, что все-таки война, выходит, не так благотворна для хозяйственной деятельности, по крайней мере для Арджуна уж точно.
А потом как-то днем нам принесли специальный выпуск газеты. Всего две страницы. На первой странице было напечатано: «Япония объявляет войну США и Великобритании». На второй: «Голландская Ост-Индия объявляет войну Японии». Специальный номер стоил всего одну пайсу, тогда как обычный ежедневный – анну.
– Дурные вести обходятся дешево, – разъяснил дада.
– Что ж, это значит, что у Гаятри крупные неприятности, не так ли? Голландская Ост-Индия находится в состоянии войны, – заметил отец. И мрачно улыбнулся.
Вскоре после этого, словно в наказание, его арестовали – вместе с семью другими членами Общества патриотов Индии – за нарушение общественного порядка, протестов против войны, сочинительство подстрекательских статей. К тому времени почти все лидеры конгресса отсидели в тюрьме не меньше года – Неру, Ганди, Асаф Али. Как и двадцать тысяч других. Отец Дину любил съязвить: мол, тюрьма наделяет высоким общественным положением, превращая обычных людей в героев, а постановление об аресте являлось удостоверением, крайне желанным для любого борца за свободу. Он рассказывал своим друзьям, будто мой отец чувствовал, что его обходят вниманием, словно отказывая в признании.
Полицейские согласились подождать, пока отец зайдет к Липи. Он пробыл какое-то время за закрытыми дверями и вышел, держа в руках полотняный мешок, в который, понимая, что арест неминуем, загодя сложил свои книги, бумаги и кое-что из одежды. Полицейский сидел за столом на веранде и пил чай. Мы ожидали рядом, почтительно выстроившись в ряд. Отец попрощался со всеми по очереди: с Рамом Сараном, Голаком, мной и Илой.
Остановившись перед дадой, он сказал с улыбкой, перекосившей его лицо:
– Ну, как теперь? Все еще считаешь меня позером?
Дедушка открыл было рот, но отец уже отвернулся.
Тогда мы еще не знали, что отец проведет в тюрьме несколько лет. Он же, видимо, об этом догадывался. Выражение его лица, на котором, когда он уходил, лежала тень усталости, было одновременно беззащитным и непреклонным, словно сила его убеждений будет продолжать питать ум еще долгое время после того, как тюремные лишения уморят тело. К той минуте многие из Общества собрались в нашем саду и стояли там в тревожном ожидании, переговариваясь шепотом, который то и дело прерывался патриотическими выкриками. Это напомнило мне, как на моих глазах в полицейском джипе увозили Мукти Деви.
До того дня я и представления не имел о том, что мой отец значил для остального мира. Когда бы я о нем ни думал в более поздние годы, мне всегда вспоминалась та последняя сцена перед его продолжительным тюремным сроком. Как помахал нам, забрался в полицейский джип и исчез из поля зрения. Никогда еще он не выглядел более одиноким.
