– Ну вот, смешно же, так ведь, Липи?
Но отец выступал перед отсутствующей аудиторией. Театр опустел, слушатели разошлись, клоун продолжал кувыркаться, но смеяться было некому. Его чтение и шутки не вызывали у безучастно лежащей Липи никакого отклика.
Ила плакала, скучала по матери. Когда ее приносили, Липи поворачивалась на бок и закрывала глаза. Весь день по кухне прокатывался голос Банно Диди. Она еще и в няньки нанималась? И что это за деревенская сумасшедшая, которую мой отец взял и посадил нам на шею?
Я никогда не обсуждаю с Илой тот период нашей жизни: что тут скажешь? Чем ярче эмоции, тем неприступнее стена молчания, которую я обычно вокруг них возвожу. На днях, проснувшись на рассвете, я лежал в кровати, вспоминая то давнее темное время, и слушал звуки утра: гудки грузовиков, спешащих добраться до автострады, взволнованный вопль кареты «скорой помощи», недолгое затишье, квохтанье за окном, потом далекий вой экспресса, который уходит в 5:30 и проносится через Мунтазир без остановок. Как же он сиротлив, звук этого поезда. В нем слились голоса всех поездов, которые я когда-либо встречал в надежде, что один из них привезет мне обратно мою мать. Фантазии одиннадцатилетнего мечтателя, в ту пору потерянного и одинокого. Всего за одну ночь Ила тоже стала одинокой – ее мать от нее ускользнула.
Если бы не продолжительная болезнь Липи, мы с Илой никогда не стали бы близки. Предоставленная самой себе, она целыми днями слонялась повсюду на своих нетвердых еще ножках, забавляясь то с блестящими камешками, то с цветами, которые срывала в саду. Камешки она рассматривала с напряженной внимательностью, словно могла одним лишь взглядом превратить их в драгоценности. Только я приходил из школы, она тут же возникала на веранде, что-то журча и лепеча. Шел ополоснуться – Ила ждала за дверью. Садился обедать – стояла у стола и дергала меня за одежду. Безотчетно жалась ко мне, ища защиты. Брат и сестра, мы сроднились благодаря пропаже своих матерей.
Первые дни я отворачивался от Илы и, прихватив свою винтовку и удочку, как обычно, шел на речку. Там, лежа на траве, я с головой погружался в последние письма матери. Вскоре оказывался у реки, что текла в сторону Тджампухана. Называлась она Аюнг. В запрудах росли голубые лотосы, а в королевском дворце играла музыка и подавались угощения. Любители потанцевать приходили и уходили толпами, лица их были прикрыты масками, головы украшены уборами, платья отделаны перьями. После танцев я спускался по склону к стремительной речке. Выше, на камнях, сидела мать и смотрела на меня. Вокруг тихой речной заводи лежали валуны, на которых было удобно сидеть. К ним можно было без труда подобраться, чтобы соскользнуть потом с них в воду. Далеко-далеко водоем скрывался из виду, исчезая в дымке, в горах, в сине-зеленых полях, засеянных рисом. Вода была ласковой и прохладной, течение в заводи почти не ощущалось. Перед тем как прыгнуть, я смотрел вверх, ища глазами мать. Там она и сидела. Улыбалась мне. Ждала меня.
Так я и коротал свои дни с тех пор, как Дину уехал в свою новую школу, но постепенно, сам того не замечая, начал возвращаться домой пораньше. Когда приходил, шел искать Илу, хотя и не играл с ней, пусть даже она и вертелась поблизости. Некоторое время спустя я окончательно сдался. Показал ей свой аквариум и коллекцию бабочек. Она хлопала в ладоши и говорила что-то на своем птичьем языке. Носилась за мячиком на своих нетвердых ножках вместе с Рикки и Тави. Каталась на моем плече.
Однажды я привел ее с собой к развалившейся повозке, и все мы – я, она, Рикки, Тави – вместе втиснулись в ее заплесневелое нутро. Я поймал себя на том, что говорю ей:
– Мы в джунглях на острове посреди Индийского океана. Здесь растут незнакомые фрукты. Мы с тобой разделили один рамбутан на двоих, только ты свою половину выплюнула, потому что тебе не понравился вкус. Мы сидим в зарослях, не шевелясь, ждем, пока не покажется олень. С нами Сампих. Не пугайся, я за тобой пригляжу. Потом будем есть жареную утку.
Пока я говорил, пришло осознание: я больше ни во что из этого не верю. Ничего из этого не чувствую. Просто рассказываю ей выдуманную историю и могу остановиться, когда захочу.
Даже сейчас не могу объяснить, что именно со мной тогда происходило и насколько реальными были мои мысленные путешествия. В них присутствовали звуки, запахи, ощущения, хотя они и представляли собой, надо полагать, просто фантазии, порожденные материнскими письмами. Я парил в своем собственном мире, будто сложенном из папиросной бумаги, и он был для меня в большей степени подлинным, настоящим, чем что бы то ни было. Но сейчас мой хрупкий кокон раскололся надвое, я оказался под прямыми лучами солнца, и спрятаться мне было негде.
21
Ноябрь 1939 г.
Моя дорогая мамочка,
Дину уехал в интернат. Потом пойдет служить в армию. Он говорит, что будет водить самолеты и стрелять из настоящих ружей. Здесь теперь все очень дорого. Дада говорит – это потому, что правительство напечатало много денег, чтобы хватило на войну с Германией. Вчера Манту и Раджу вернулись очень счастливые. На груди у них были большие белые метки. Чтобы вступить в армию, им пришлось стоять в шеренге в одном белье. Британский офицер отмечал мелом тех, кого хотел взять. Теперь они получат кучу всякого добра и поедут в интересные места. Поплывут по Атлантическому океану. На корабле. Будут там кем-то, кто называется ласкаром
[85]. Это здорово. Я бы тоже хотел быть ласкаром. Они не могут взять меня с собой, потому что мне еще не исполнилось семнадцать. Я присоединюсь позже. Здесь очень скучно. Папа иногда берет меня на свои собрания. Они все носят белые шапочки
[86] и кажутся сердитыми, а когда расходятся после собрания, похлопывают меня по голове и говорят: «Мы были рабами, но у тебя будет свободная жизнь. Все станут равными». Двоих из них арестовали на прошлой неделе, и сейчас они в тюрьме. Мукти Деви тоже снова в тюрьме. Теперь Обществом руководит папа. Дину, и Манту и Раджу, они все уехали, зато осталась Ила. Я тебе еще не рассказывал, но у папы есть новая жена. Ее зовут Липи. Она моя новая мама. Ила – ее маленькая дочка и теперь моя сестра. Я тоже скоро пойду в солдаты. У меня не будет времени поехать на Бали. Я больше не хочу туда ехать. Хочу поехать в Европу и бомбить немцев с самолета. Ненавижу немцев. Мистера Шписа тоже ненавижу. Дину сказал, что он немец, а мы воюем на стороне британцев и должны убивать немцев. Они все – нацисты. Нацисты – плохие. Мы сожгли твои сари, и картины, и вещи на большом костре. У Рикки и Тави все хорошо. У меня все хорошо. Вчера я поймал три рыбины. Одна была длиной в шесть дюймов. Я выпущу ее в мой аквариум.
Мышкин
Мой домик служит архивом: письма, вырезки из газет, заметки, рисунки растений, дневниковые записи, рабочие документы. У меня рука не поднимается что-нибудь выбросить. Ила говорит – я умру медленной смертью, подобно древнему узнику, погребенному под собственными книгами и бумагами.
