Тут вернулся из колледжа отец и бросил на Липи быстрый взгляд из-под скептически приподнятой брови. Молча прошел к себе в домик, откуда показался спустя полчаса, освежившийся и переодетый в чистую курту и чуридар
[82]. Теперь, уже готовые к выходу, мы собрались на передней веранде: на мне тоже была белая курта, а у дады даже бутон розы из петлицы выглядывал. Он двинулся первым и отпер ворота со словами:
– Давайте пошевеливайтесь – я слышу, они там уже инструменты настраивают.
Дедушка скрылся за углом, и до нас донесся его голос: он разговорился со сторожем по дороге к дому Дину. Я поспешил за ним и, когда уже был на полпути к нашим воротам, услышал, как отец спрашивает Липи:
– А ты куда собралась?
Та замерла.
– К Дину на…
– Ты вроде благоразумная женщина. Ила же испортит всем концерт. Она чуть что – сразу в слезы. Арджун будет очень недоволен. Подождите дома. Я пришлю весточку.
– Весточку? Какую?
– Можете подойти к ужину. Тогда шум особо не помешает… хотя водить этого ребенка по гостям – значит прямо-таки напрашиваться на неприятности. Она наверняка разольет что-нибудь… Ну да ладно, тут уже ничего не поделаешь. – Он начал было отходить, но снова обернулся к Липи. – Дождитесь, пока я сам за вами кого-нибудь пришлю. Музыку вы и отсюда послушать можете. Собственно говоря, не будь мы соседями, я бы тоже никуда не пошел. Мне статью надо заканчивать. А это пустая трата времени.
Отец зашагал мимо меня к воротам, бросив на ходу:
– Пошли, Мышкин, надо значит надо.
Липи так и осталась стоять как вкопанная. Застыла у ворот, которыми вышел отец, точно статуя, только сари соскользнуло с плеча на землю. Ила лепетала что-то детское. Уже стемнело, и сад Дину мерцал крохотными огоньками. В ознаменование Нового года вокруг дома и на газонах горела одна тысяча девятьсот тридцать девять лампад дия – роскошество, которое, как отметил отец, даже навабы посчитали бы непомерным. Язычки пламени дрожали в маленьких глиняных лампах, стоящих рядами вдоль края крыши, в каждой оконной нише, между деревьями и даже в глубине участка, там, где жили слуги. В воздухе пахло джалеби
[83] и гулаб джамуном
[84], жаренными в масле гхи. Мгновение спустя из-под смычка саранги вылетели первые жалобные ноты, и незнакомый голос затянул песню. В эту секунду я выскочил за ворота и побежал к Дину, бросив Илу и Липи одних на дорожке.
Звучала уже вторая рага за вечер, как вдруг кто-то прокричал: «Пожар! Пожар!» Пение не прерывалось: наверное, певцы не услышали криков. Они как раз добрались до той части раги, где пение перемежалось инструментальными вариациями, поражая слушателей тем, как по-новому звучали в разном исполнении одни и те же ноты. Артисты не сводили друг с друга глаз, не упускали ни единого жеста, ни малейшего движения. Пение оборвалось только тогда, когда мы поднялись с подушек, отряхнули с одежды розовые лепестки и, толкаясь, поспешили наружу.
Выйдя из-под тента, мы увидели, что все вокруг показывают куда-то в сторону, за стену – туда, где стоит наш дом. Языки пламени были такими высокими, что доставали до верхушки тамаринда. Дину перемахнул через стену первым. Прямо за подсобным строением полыхали сваленные грудой вещи – среди сполохов огня виднелись столы и стулья, одежды и книги, рядом с ними обнаружилась Липи, которая отбивалась от тщедушного Голака, пытавшегося оттащить ее назад. Блестки на ее сари вспыхивали отраженным пламенем. Раздавались крики: «Остановите ее!», но рев костра начисто их заглушал. Пока мы вытаскивали вещи из огня, вокруг плясали, метались тени. Память до сих пор рисует мне эту сцену в мельчайших подробностях. Дедушка находится по другую сторону костра, рядом с поломанной повозкой. Он старается затоптать летящие на нее искры. А вот и отец. Бежит к Липи. Та держит что-то в руке – записную книжку моей матери. Она кидает блокнот в огонь прежде, чем отец успевает ее остановить. Дину ныряет вперед и, выдернув книжицу из костра, отбрасывает ее в сторону. По сей день, каждый раз, когда я перелистываю страницы, их обугленные края воскрешают в памяти тот вечер. Перед глазами всплывают охваченные огнем сари – сари моей матери. Ее блузки и накидки. Отцовские бумаги и книги, его одежда, его кресло, его пишущая машинка, даже его подушка. Портрет моей матери в рамке с разбитым стеклом. Ее картины. Та, что с кораблем, которая раньше висела в кухонном коридоре. Мать частенько говорила, что хочет все их спалить. Вот ее желание и сбылось.
Потом поговаривали, что Липи отбивалась от тех, кто пытался оттащить ее от огня, с силой четырех кобылиц. Укусила Голака, содрала ногтями кожу с шеи отца.
– Хочу умереть, – чуть не срываясь на визг, выла она. – Хочу умереть.
Позднее Липи осмотрел дедушка. Левая рука ее была обожжена, у нее поднялась температура, она бредила. Но дада сказал, что жизнь ее была вне опасности. Отцу удалось прикрыть ее сари от огня.
– Если бы это легонькое сари все-таки занялось, – смаковала такую возможность Банно Диди, – минута, и она – кабаб. Очередной жены – как не бывало, нате вам еще одного ребенка без матери!
Липи лежала в своей кровати и отказывалась вставать. Рука начала заживать, жар спал, но комнату она не покидала. Я дважды видел, как она рыдала, отвернувшись лицом к стене. Не зная, что делать, я выскользнул из комнаты, словно воришка. Она почти не ела; там, где были мягкие округлости, кожа теперь обвисла. Под глазами расползлись большие темные круги. Дедушка сидел с ней, старался разговорить, но почти на каждый вопрос она отвечала примерно одно и то же:
– Я не в настроении.
– Не хочешь выйти в сад подышать свежим воздухом?
– Я не в настроении.
– Ила хочет поиграть с тобой.
– Я не в настроении.
Дада пояснил отцу:
– Ее разум и сердце объявили забастовку. Обычные лекарства здесь не помогут. А вот поездка может пойти на пользу. Устрой ей каникулы.
На первую неделю после пожара, пока Липи лежала в горячечном бреду, отец взял на работе отпуск. Он целыми днями просиживал рядом, укрывал ее, если она выглядела замерзшей, обмахивал, если казалось, что ее бросило в пот, давал ей лекарства в строго определенное дадой время, по капле вливал ей в рот подсахаренную воду. От пищи она отказывалась, но он все равно приносил ей поесть, ставил тарелку у изголовья и с уговорами кормил ее, отправляя в рот кусочек за кусочком. Как будто искал прощения таким деятельным покаянием. Он не совершал больше своих утренних прогулок, реже стал бывать в Обществе патриотов Индии, перестал спать в надворном строении и удалялся туда только тогда, когда ему нужно было поработать над статьями. Он читал Липи газеты на хинди. Короткие рассказы. Купил сборник анекдотов и в конце каждого взволнованно спрашивал:
