Подобных увеселений не проводили с тех самых пор, как уехала моя мать: не было Бриджена Чачи, который мог бы их организовать. Он исчез прямо из дома зимой того же года, когда ушла мать, после особенно бурной ссоры со своим братом. По мнению одних, ее причиной послужили отношения Бриджена Чачи с некой дамой, другие говорили, будто все случилось из-за того, что он украл деньги из семейного сейфа. Все соглашались с тем, что от стыда он наложил на себя руки. Как бы там ни было, связи с семьей он теперь не имел, и подготовка успешного концерта легла на плечи Арджуна. Он приступил к ней с суровой решимостью, разделив всю работу на части, которые расписал в отдельных журналах, озаглавленных «Переезд», «Размещение», «Питание». Хлопоты распределились между Муншиджи, двумя его старшими сыновьями и отцом Ламбу Чикары, которого теперь, раз уж Дину уезжал, отозвали с фабрики в Канпуре.
Вечер по тщательности приготовлений не уступал свадебному торжеству. На газонах перед их домами разбили красно-белые тенты из тонкой нежной материи. Поверх ковров дури
[80] расстелили безукоризненно чистые хлопчатобумажные простыни и разложили подушки-валики, усыпав их лепестками алых роз. Музыкальная составляющая, репетиции, готовка, лампы и украшения – во всем следовали уже проторенному пути. Если в воздухе и висело предвоенное ощущение лихорадочной тревоги и угрозы грядущих лишений, то, как обмолвился отец, Арджуна оно не коснулось.
«Впрочем, как и нас», – отметил дедушка. Одним из первых связанных с войной событий стало приобретение холодильника. Дада купил его уже подержанным у британского офицера, которого отзывали обратно в Англию. Несколько дней мы просто так, без всякой причины, открывали дверцу и замирали там, чувствуя, как холодный воздух овевает наши лица, словно горный ветерок. Дедушка начал держать в нем свои курты и теперь каждое утро одевался в прохладное. Когда мы заглядывали внутрь, там было пусто, за исключением аккуратных стопок белой одежды и двух металлических форм для льда, которые обеспечивали нас геометрически совершенными ледяными кубиками.
Наш холодильник дребезжал, гудел и трясся в углу столовой. Я и сейчас могу представить, как стою рядом и прижимаю ухо к его боку. В комнате никого нет. Некому увидеть, как я мягко постукиваю по стенкам холодильника, отбивая ритм. Если закрыть глаза, звуки ударов сольются с гудением агрегата, создавая ощущение, будто я нахожусь в поезде. Куда я еду? Каждый раз в новое место. Направляюсь в Дехрадун, чтобы отыскать там Дину в его новой школе, и холмы, которые мелькают за окном, похожи на те, что я видел по дороге в летний коттедж, который когда-то снимал дада; лицо мне обдает таким же напоенным хвоей воздухом. На следующий день я совершаю долгую, изматывающую поездку сначала до Мадраса, где, добравшись до порта, сажусь на корабль, а потом до Явы и Бали, где буду плавать с мальчиком по имени Сампих, о котором мать пишет в своих письмах, а по ночам в постели со мной будут спать по крайней мере одна обезьянка и две собаки.
Я никому не рассказываю о том, что у холодильника есть такая способность превращаться в поезд, не хочу, чтобы об этом еще кто-нибудь узнал. Мой мир вынужден существовать в тишине внутри меня, иначе сила его пропадет.
Тяжело переживающий неслыханный вызов, брошенный дадой, когда тот прежде него купил что-то столь значительное, как холодильник, Арджун Чача одно за другим приобрел: сверкающий «фриджидейр»
[81] самой последней модели, не подержанный; радиоприемник; фабрику по производству боеприпасов и еще одну – по пошиву армейских ботинок; автомобиль «Форд Т» для Дину; двадцать банок сардин. На цветастых этикетках, приклеенных на банки с рыбными консервами, были изображены уложенные плотными рядами металлические рыбки с немигающим взглядом. Мякоть их была соленой и напоминала размягченное масло, – так мы слышали. Небольшое число из тех, кто придет на концерт, Арджун Чача планировал угощать сардинами на тосте в гостиной, подальше от толпы. Благо брата, любящего все усложнять, рядом теперь не было, и концерт мог стать тем, что он всегда рисовал в своем воображении: изысканным сочетанием площадки для полезных разговоров и увеселительного мероприятия, которое разом продемонстрирует семейное благосостояние и создаст предпосылки к его росту.
У нового приемника Арджуна Чачи имелась большая круглая шкала с подсветкой, яркость которой можно было варьировать от темноты к тусклой, а потом и к яркой освещенности, голоса раздавались с запаздыванием, как будто людям, прежде чем заговорить, приходилось пробираться внутрь аппарата. Весь день приемник стоял, облаченный в покрывало, которое специально для этой цели связала крючком мать Дину; оно снималось по вечерам самим Арджуном Чачей. Приходя домой, он садился рядом с бокалом шерри, которое взял за привычку потягивать перед ужином, и, с мрачным, озабоченным видом супя брови, слушал новости из Лондона. Иногда к этому действу допускались гостящие в доме родственники, и хотя их сравнительное положение можно было оценить по тому, насколько далеко от радиоприемника отстояли их стулья, всем им вне зависимости от ранга подавали домашний лимонад, не вино. Вопроса, могут ли во время выпуска новостей в комнату заходить женщины и дети, даже не стояло: они бы наверняка болтали и хихикали. Подглядывая в щели между занавесками, мы видели, как Арджун Чача качал головой или грозил прибору пальцем, словно живому, как будто рано или поздно тот поймет, насколько прав был его хозяин касательно передаваемых событий.
Радиоприемник имелся и в одном из магазинов поблизости от дадиной клиники. Я частенько наведывался туда по пути из школы, потому что он всегда был настроен на частоты германских радиостанций. Может, услышу голос мистера Шписа: он ведь немец, так? Вдруг он прямо по радио ко мне и обратится. Я знал, что такое маловероятно. Даже если бы мистер Шпис и оказался на немецком радио, он бы говорил об искусстве, о Бетховене или о их с Берил де Зёте совместной книге. Что бы он мне сказал? Быть может, куда отправиться и как отыскать его и мою мать? Вряд ли. Уже два года прошло. Мать писала мне, как обычно, и хотя и рассказывала о том, как ее картины покупаются и продаются, и упоминала, что откладывает деньги, вернуться за мной больше не обещала.
20
В день концерта у Дину Липи принарядилась. Облачилась в свое лаймово-зеленое сари, расшитое блестками, – подарок дады. Оно пролежало у нее уже год, но она его так ни разу и не надела. Шпильками прикрепила к волосам маленькую гирлянду из цветов жасмина и надела висячие серьги и ожерелье, тоже подарки дады. На Иле были вышитая юбка с блузкой, в хвостиках на голове красовалось по розочке.
Липи вышла в гостиную с видом одновременно торжественным и смущенным. Я заметил, как она украдкой глянула на себя в большое, в человеческий рост, зеркало, висящее на дальней стене комнаты. Губы ее были накрашены красным, а толстый слой талька, покрывавший лицо, выбелил его настолько, что наводил на мысль о клоунском гриме. Несмотря на все это, в своем переливающемся сари она выглядела изысканно-празднично, так, как никогда раньше. Улыбнулась мне и даде.
