Закончив, я вкладывал листы в конверт, который тщательно заклеивал клеем и помечал вязким красным сгустком, стекшим с подтаявшей сургучной палочки дады. Никто не знал, о чем я пишу матери: дедушка отсылал мои письма из магазина. И как только письмо было отправлено, начиналось ожидание ответа. Иногда она писала мне дважды в месяц, иногда я по два месяца ничего от нее не получал. Бывало, наши весточки пересекались на полпути, и мне представлялось, как вопросы и ответы болтаются, а предложения наталкиваются друг на друга где-то над Индийским океаном. Если почтальону случалось окликнуть меня, когда я играл с Дину, тот бросал свою биту на землю и присаживался, подперев рукой подбородок и закатив глаза, пока я несся в дом, чтобы спрятать нераспечатанное письмо в специальном тайнике.
По вечерам после школы я лежал и мечтал на траве у реки, желая, чтобы отец никогда не возвращался. Одно его присутствие в том запертом подсобном домике угнетало, каждое «тук-тук» его пишущей машинки было булыжником, брошенным в лицо этому миру. Вот бы мистер Шпис каким-то чудом занял его место. Он, мистер Шпис, был всем, чем я хотел стать. Он исследовал мир, занимался музыкой, дружил с животными, спал в лодке посреди озера. Обиды на то, что он забрал с собой мою мать, я уже не держал, жалел только, что он и меня с собой не прихватил.
Отец скоро принялся вести себя дома как строгий директор школы, отчего дада стал проводить в клинике все больше и больше времени, меня же тоска щемила все сильнее, а злость, вызванная исчезновением матери, переросла в неизбывную, клокочущую, слепую ярость. За то время, что успело пройти, мое восприятие ее как телесного организма почти утратилось. Из настоящего, живого человека она превращалась в средоточие всего того, о чем я мечтал в своей жизни и чего не имел. Я хотел туда, где была она. Хотел делать то, чем занималась она. Моя жизнь проходила где-то еще, без меня.
Я прошу Илу рассказать о том, что она помнит из того времени, но воспоминаний у нее почти не осталось или же она просто не хочет делиться ими со мной. Мы о многом говорим довольно легко, но, когда речь заходит о моем отце, о ее матери, о детстве, Ила себе не изменяет: она была слишком мала, чтобы что-то запомнить. Как насчет того, что ей о ее раннем детстве рассказывала мать? Ила меняет тему разговора.
Я знаю, что с возрастом Липи говорила все меньше и меньше. Недоверчивая, пугливая, она постепенно погружалась в свой внутренний мир, будто опасалась, что слова, вылетев однажды из ее рта, вернутся, чтобы ранить. Вплоть до своей последней болезни она была близка с Илой, и временами эти двое напоминали пару коричневых воробушков, угодивших к голодным коршунам. Тесно прижавшись друг к другу, они переговаривались шепотом, но стоило кому-либо, в особенности отцу, зайти в комнату – мгновенно замолкали.
Спрашиваю Илу, припоминается ли ей тот самый день 1939 года, когда как раз она и положила начало потрясениям, оказавшимся катастрофическими. Ила уверяет, что не имеет ни малейшего представления, о чем это я, ее мать никогда с ней подобных событий не обсуждала, а сама она о таком ничего не помнит. Я начинаю рассказывать о произошедшем, но Ила делает вид, будто погружена в чтение, не предлагает ни замечаний, ни дополнений – хотя из комнаты не уходит.
Зима это была или лето, ворковали ли голуби, цвели ли огненные деревья? Время года значения не имеет. Помню, что все случилось днем: дверь подсобного домика распахнулась, обнаружив отца: он тащил за руку Илу, ноги которой почти отрывались от земли. Липи с тревожным криком бросилась к ним, и я услышал, как дедушка громким голосом, какого я еще никогда у него не слышал, спросил:
– Что ты творишь, Нек? Девочке же больно. Отпусти ее.
Отец освободил ее из захвата, просто разжав руку. Ила упала на землю. Она пару раз сдавленно всхлипнула, потом немного отдышалась в тишине и уж тогда разревелась. Липи подбежала к ней, схватила в охапку и крепко прижала к себе, раскачиваясь и поглаживая дочку, пока та рыдала. Отец вернулся в домик и вышел оттуда, держа в руках свою пишущую машинку. В нее была заправлена его последняя статья. Лист бумаги насквозь промок от молока, которое по каплям стекало с печатной машинки. Отец со стуком водрузил ее на перила, ограждавшие веранду. Снова проследовал внутрь и принялся вышвыривать из домика вещи. Книги, чековые книжки, бумаги – все было испорчено.
– Я оставила ее там всего на минуту, – выдохнула Липи.
Не успел дада и рта раскрыть, как отец уже хлопнул дверью. Липи посмотрела на дедушку с испугом и негодованием одновременно, глаза ее пылали огнем.
– Что же мне делать? Я оставила ее там всего на минуту, – повторила она.
В течение последующего часа отцовские бушевания, перемежаемые ревом Илы, были слышны по всему дому. Он вернулся к работе только после того, как перевез Илу с Липи из подсобного домика в последнюю незанятую комнату в главном доме – спальню, которую когда-то делил с моей матерью. «Там они впредь жить и будут», – постановил отец, сам оставшийся со своим письменным столом и книгами в надворном строении, во вновь обретенном уединении.
На следующий день после переезда я вернулся из школы и застал Липи сидящей перед открытым шкафом, принадлежавшим моим родителям. Она начала его освобождать. Рядом стоял сундук, в который уже была сложена часть вещей моей матери. Я засунул внутрь руки. Вытащил сари и попытался повесить их обратно на вешалки. Ткань выскальзывала из рук. Длина этого предмета одежды бесконечна: стоит его расправить, можно ли усмирить снова? Через несколько минут я стоял в мягком гнездышке нефритового, изумрудного, таусинного и жгуче-оранжевого тонов – их мать любила больше остальных.
– Не хочешь, чтобы я убирала их из шкафа? – обеспокоенно нахмурилась Липи и положила руку мне на плечо. – Чего же ты хочешь?
Когда я не ответил, она безропотно вздохнула и принялась поднимать с пола одно сари за другим, чтобы убрать их обратно в шкаф. Вечером из своего привычного укрытия в тенях коридора я услышал голос отца:
– Пусть ее половина шкафа остается как есть. Я освобожу мои старые полки, и у тебя появится место.
– Мне придется пользоваться шкафом, заполненным ее вещами?
– Ну же, Липи, не вредничай. У нас с тобой одежды всего ничего. Тебе и пары полок хватит.
Ответа Липи я не услышал. До меня снова донесся голос отца:
– Вещи значения не имеют. Ты и я знаем, что непреходящей является только наша внутренняя сущность.
Я узнал этот тон. Он, носитель высшей мудрости, все решил раз и навсегда, и спорить было больше не о чем. Не прошло и нескольких минут, как его пишущая машинка резво застрекотала. На следующей неделе он расхаживал взад и вперед по передней веранде, декламируя целые абзацы из своей колонки под названием «Нематериальность материального», оборвав самого себя на полуслове: «Удивительно, как обыденные события в чьей-то жизни могут способствовать моментам подобного озарения».
Несколькими днями позже к нашим воротам подкатила запряженная быками повозка, миновала их и въехала на подъездную дорожку. Колеса скрипели, колокольчики бренчали, а погонщик с криком «Есть кто?» хлестал прутом по бокам повозки, чтобы произвести побольше шума. Появились Голак и Рам Саран, и мужчины втроем внесли в дом новый резной шкаф. Он был из растущего в Гималаях туна, превосходного красного дерева; как Липи объяснил дедушка, самый красивый гардероб, что ему удалось отыскать. У него имелись изящные округлые формы, украшенные резными листьями и цветами, и дверные ручки, инкрустированные перламутром. Недавно отполированный, он выдыхал чистый запах мастики. Дада распахнул его и показал Липи: внутри находились ящики, в которых она могла хранить вещи, а еще полки и штанга, на которую можно было вешать одежду. В шкафу присутствовал сейф, куда дедушка положил пять массивных золотых монет.
