17
Отец вернулся одним удушливым днем через несколько месяцев после своего ухода. Незадолго до прибытия он прислал телеграмму, где говорилось только: «Скоро буду. Уберите комнаты». Не будучи уверенным, какие комнаты имелись в виду, Рам Саран потратил неделю, чтобы навести порядок и в надворном строении, и в старой спальне моих родителей. Он прогнал ящериц, застывших каменными изваяниями под самым потолком, смахнул шваброй стеклянные паутинки, вытер пыль, намыл пол, навел лоск, потом расставил все по своим местам и запер за собой дверь.
Весь дом высыпал посмотреть, когда отец появился на пороге с криком: «Есть кто?» Я выскочил из старой поломанной повозки, валяющейся в саду за домом, где занимался спасением людей, пострадавших от извержения вулкана, на пару с Сампихом, мальчиком, о котором мне часто писала мать. Рикки большими прыжками бросилась к воротам, бешено виляя хвостом от восторга. Дада был в клинике, но Голак, Рам Саран и Банно Диди со своими двумя детьми – все они поспешили на звук его голоса.
Я уже добрался до палисадника и увидел то, что пока было скрыто от их глаз. Отец пришел не один. С ним была женщина.
– Мышкин, иди сюда. Я вернулся. – Отец приветственно раскрыл руки, чего никогда раньше не делал. Выглядел он нелепо, как пугало на картинке из детской книжки, стоящее посреди поля с морковкой-улыбкой на лице.
Женщина держала на руках ребенка. Покачиваясь всем телом, она что-то напевала ему на непонятном мне языке. Чадо захныкало, потом разревелось. Звучало это очень похоже на вопли кошек во время ночных драк, которые они устраивали в уголках нашего сада. Я стоял как вкопанный. Не мог заставить себя подойти к отцу. Казалось, будто мои ноги вросли в землю и мне никогда больше не сдвинуться с этого места.
– Мышкин? – позвал он снова. – Ну же, дай на тебя посмотреть… ты подрос.
Отец направился ко мне, а я отступил назад, смутившись, как перед посторонним. Приблизил свою голову к моей и одной рукой заключил меня в неловкое объятие. Мы оба держались прямо, словно палку проглотили. Сумка, соскользнув с его плеча, упала на землю, когда он ко мне нагнулся. Я отстранился. Он исхудал, его когда-то сбритые волосы отросли, борода торчала клочками, от тела пахло застарелым потом. На моего отца он был совсем не похож.
Заметив вытянутые физиономии Банно Диди и других, он сказал:
– Это Липи, моя жена. И ее дочь, Илавати. Будем звать ее Илой. Теперь она и моя дочь тоже.
Не успел он продолжить, как Рам Саран, прошаркав несколько шагов в сторону, пустился бегом, говоря при этом что-то настолько сбивчиво, что мы ничего не поняли.
Дада вернулся из клиники шагом куда более неспешным, чем передвигался Рам Саран, и обнаружил в главном доме моего отца, раздающего указания то там, то сям, а в подсобном строении – женщину с ребенком. Я стоял на краю кухонного двора, не в силах ни приблизиться к надворному сооружению, ни отвести от него глаз. Липи то и дело выходила на веранду, оглядываясь по сторонам в поисках помощи. Банно Диди пробормотала:
– Если эта женщина думает, что может отправить меня за горячей водой и всем прочим, то она ошибается.
Дада исчез с отцом в своей спальне, дверь за ними закрылась. Женщина снова вышла на веранду и, увидев меня на другой стороне двора, подозвала – не по имени, жестом, – и я направился к ней медленным шагом. Мою мать она напоминала только разрезом глаз, ничем больше. Мать была стройной и миниатюрной, а эта женщина – приземистой. Не была она и миловидной, в отличие от матери, или хоть сколько-нибудь элегантной. Одета была в грубое бело-коричневое сари, подол которого хлопал по икрам, а его свободный край полуприкрывал голову. В крыле носа тускло поблескивала золотая сережка-гвоздик. Шею обвивало несколько похожих на браслеты ожерелий и крученая красная нить. На пробор, разделяющий ее туго стянутые волосы, был нанесен красный синдур
[74]. Когда я приблизился, она обратилась ко мне на хинди:
– Знаешь, я как будто в новую школу перешла. Поможешь? Подскажи, где здесь ванная. И кухня.
Отец вызвал брадобрея и сидел сейчас на улице с полотенцем, обмотанным вокруг шеи, избавляясь от бороды. Развернувшись ко мне своим покрытым пеной лицом, распорядился:
– Ступай в клинику, ты там нужен даде. Он говорит – вы вместе ходите по вызовам. Это дело хорошее. Полезно знать о человеческих страданиях.
Дедушке и в самом деле было нужно к больному. За всю поездку в тонге мы не сказали друг другу ни слова. Я уткнул взгляд в уши лошади. Они были белыми, а сама лошадь – темно-коричневой. Тонгавалла
[75] кричал на прохожих, чтобы те убирались с пути, и ударял своим колокольчиком по деревянным стенкам повозки.
Дада откашлялся и повысил голос, чтобы перекрыть цоканье копыт:
– Потребуется время, но когда-нибудь ты, возможно, будешь рад, что у тебя есть малышка Ила. Сестра.
– Она мне не сестра.
– Тогда подружка. Вы будете расти вместе.
Когда мы с дадой вернулись в клинику, Лиза Макнелли и Мальчик заявились туда с чаем и горячим шоколадом – хотя пить чай было еще слишком рано – и с тремя кусками имбирного кекса в придачу. Новости о второй жене отца настигли Лизу, как только она вошла.
– Батти, Батти, Батти! – воскликнула она. – Нет конца чудесам. Буддист снова женился. Я требую, чтобы ты сию же минуту все мне рассказал.
– Ну, Лиза, она кажется приятной особой. Уверен, нам всем пойдет на пользу, если в доме появится новая женщина. Перебор мужчин в одном месте – жди беспорядков.
– Я так понимаю, она гораздо моложе нашего Нека? Даже младше Гаятри? А кто она? Непалка?
Сложив вместе подслушанное в клинике со сведениями из отцовских писем, я домыслил, что из Бенареса отец отправился на восток, в Калькутту, где пробыл около месяца, а затем двинулся дальше на север, к Гималаям. Его целью были буддистские монастыри Сиккима, но к этому времени он потратил бо́льшую часть денег, которые ему переслал отец, устал и заболел. Пешком больше не шел, передвигался на поездах, но, когда закончились железнодорожные пути, ему опять пришлось идти на своих двоих. Он примкнул к группе пилигримов, с которыми познакомился в поезде. Ноги его уже стерлись до жутких волдырей, а воздух был настолько холодным и сухим, что пальцы у него на руках покрылись кровоточащими трещинами. Свои последние деньги он потратил на толстую шаль, которую днем использовал как накидку, а ночью – как одеяло, правда, тепла от него при ночевке на открытом воздухе не хватало.
Его спутники оказались куда выносливее: они были привычны к холоду и высоте, да и двигались быстрее. Пока отец, тяжело дыша, взбирался на один холм, они, превратившись в далекие маленькие фигурки, уже одолевали следующий. На берегу реки обнаружилась чайная, где он остановился передохнуть. В груди бушевал пожар, дышать не получалось, голова болела так страшно, что казалось, будто и в самом деле раскалывается. За спиной остались ущелья, водопады, ослепительные в солнечном свете вершины, монастыри – все то, что он всю свою жизнь мечтал увидеть, – а для него не существовало ничего, кроме боли в груди. Ребра обратились в ободы из раскаленного докрасна железа, которые легкие, силясь впустить в себя воздух, пытались раздвинуть. Мужчина в чайной сдал ему на ночь угол и развел огонь. Он предложил отцу второе одеяло, а еще чай и жидкую перловую кашу, плату за которые брать отказался. Впервые за много дней отец согрелся, но дышал все еще с грудным хрипом и вынужден был всю ночь дремать сидя, потому что стоило ему прилечь, как его одолевал непрерывный кашель.
