Дух
на задула свечу и долго лежала на постели с открытыми глазами. Потом пробовала уснуть, поворачивалась с боку на бок, но сон не шёл. Ночь была ясная, и палисадник, в который выходило окно спаленки, пребывал во власти желтоватого света луны; жасминовые кусты и высокие дикие травы казались облитыми жидким золотом. Надя следила некоторое время за тем, как квадратики окна, нарисованные на полу весьма ярким — читать можно — лунным светом, тихо подкрадывались к изголовью кровати, подкрадывались незаметно, как бывает подкрадываются иные дремотные мысли.
Кажется, весь день она возвращалась в мыслях к тому случаю в вагоне; вот и сейчас ей очень живо представился парень с револьвером, в минуту остановивший грабёж, вспомнились его выразительные глаза, жёсткий взгляд. Это благородный человек, несомненно благородный, ибо благороден был его поступок. Надежда думала об этом смелом попутчике с удовольствием, думала как о человеке, коего знает уже давно и хорошо, — настолько хорошо, что даже провидит его поступки, — и будто она уже любит его, и всегда любила, ибо такого невозможно не любить, и будто он её любит, и это главное в её жизни; всё, что было в её жизни до сих пор, — для этого, чтобы он полюбил её. И она уже как бы ясно видит завтрашний день, где они вместе, где они неразлучны, и он смотрит на неё, и тот жёсткий блеск у него в глазах, какой виделся лихорадочным, вовсе не жёсткий и не лихорадочный, а мягкий, любовный, и тот человек, которого она не знает даже имени, но любимый всем сердцем, тянет к ней руки, к груди её, к той пуговке, что грудь стесняет и грудь освободит, и Надежде от того не стыдно, но желанно и трепетно-сладостно...
Тишину здесь нарушил некий звук из соседней комнаты, похожий на вздох, и вывел девушку из состояния полудрёмы. А может, и не вздох то был вовсе, а осыпался за обоями песок. Потом вздох повторился, и у девушки замерло сердце. Она вглядывалась в проем открытой двери и в свете неверном, как сама жизнь, не угадывала никакого движения. Конечно же, это песок осыпается за обоями, убеждала она себя. Однако очень уж натурально прозвучал вздох дважды. Можно было бы зажечь свечу и сходить посмотреть. Но как заставить себя сделать это!.. Проще и предпочтительней было лежать в смятенных чувствах и искать донёсшемуся до слуха звуку какое-нибудь естественное и нестрашное объяснение. И опять — уже еле слышно — прозвучал вздох. Или почудилось. Девушка подумала: дух матери, наверное, сидит на стуле в соседней комнате, в сумеречном лунном свете и ждёт её — дочь... И ждёт давно, каждую ночь сидит здесь, в темноте, в одиночестве, устремив взор в одну точку — не в этом мире точку, а в том, взор недвижный и как бы невидящий, взор, обращённый в себя и в вечность, взор божества, — и только с рассветом уходит, растаивает вместе с ускользающими из углов ночными тенями. Жутко стало от этой мысли. Потом Надя подумала: почему жутко? это же мама... разве она сделает любимой дочери что-нибудь худое!.. И она забыла про все страхи: Господи, какое же было бы счастье великое, если б дух мамы сидел сейчас в той комнате на стуле! Уж Надежда нашла бы, что у матери спросить, о чём ей поведать. Быть может, поплакала бы на плече... у бесплотного плеча. Ещё разок взглянула бы на родное, дорогое лицо.
С этими мыслями, принёсшими успокоение, Надежда скоро заснула — и сама не заметила как.
Проснулась она рано поутру, услышав какую-то возню в углу возле голландской печки.
Это был мышонок. Обнюхав угол, он юркнул под дрова, оставленные здесь ещё в прошлом году, выбежал по другую сторону дров, вскарабкался на осиновое полено, мгновение-другое смотрел на Надежду круглыми глазками, опять шмыгнул под дрова и наконец выбежал на середину комнаты. Суета его, наверное, имела какой-то смысл. Первое желание у девушки было: бросить в мышонка чем-нибудь — да вот хотя бы туфлей. Но потом явилась неожиданная мысль: он тут живёт и теперь он тут хозяин. Нехорошо: обижать хозяина. Надежда поднялась с постели, и мышонок бросился наутёк; спустя секунду его и след простыл.
...В одно из окон Надежда увидела, что Антип в новой свитке и в ямской шапке уже ждал её у покосившейся брамы в конце аллеи вековых лип — сидел на телеге, запряжённой пегим коньком. Сборы были недолгими. Открыв дверь усадьбы нараспашку и подперев её камнем, не взяв ничего, кроме томика Пушкина, девушка спустилась аллеей к Антипу.
Как только стих звук её шагов, мышонок — тёмненькая спинка, светленькое брюшко — быстро и ловко взобрался на стул. Повёл мордочкой с блестящими глазками-бусинками в одну сторону, в другую. Привстав на задних лапках и прижав к брюшку передние, он потянулся в сторону ближайшего окна, будто хотел выглянуть наружу. Но выглянуть ему, понятно, не удалось. Он опустился на передние лапки и сидел с минуту неподвижно. Глазки-бусинки блестели, смотрели в одну точку, и в то же время взор его был как бы невидящий, потухший. Потом мышонок с прежней резвостью сбежал по ножке стула на пол, юркнул в какую-то щель.
За обоями с тихим шорохом осыпался песок.
Питер
азавтра рано утром Надежда уже подъезжала на поезде к Петербургу. Пассажиры, всю ночь дремавшие, оживились; узнавая окрестности, они вдруг разом засобирались. Дамы, извлёкши на свет зеркальца-пудреницы, делали в них красивые глаза; мужчины солидно щёлкали крышками карманных часов.
У Нади всех сборов-то было — саквояжик подхватить. Вся в мыслях о новом дне, о планах на день, она смотрела в окно. Краем глаза видела: мелькнул зелёный огонь семафора. Поезд со стуком переходил с пути на путь, вагон при этом сильнее раскачивался. По грунтовой дороге, что вилась рядом меж полей и перелесков, катили стремительные тарантасы, тянулись тяжело гружёные фуры, скакали туда-сюда всадники. Группками шли крестьяне в неких рыжих армяках, рабочие в промасленных робах. Бородатые дядьки с большими котомками к с кнутами гнали по обочинам на продажу скот. Чувствовалась близость столицы.
Всякий раз, когда Надежда подъезжала к Петербургу, её охватывало волнение. Она любила этот город, все надежды свои, будущее связывала с ним.
...Ах, Питер! Благословен час, когда Великому Петру явилась мысль поставить сей град в устье Невы. Смешение западного и восточного, помноженное на усилия сотен тысяч людей — архитекторов, каменщиков, землекопов, плотников, кровельщиков, ваятелей, художников, — породило это чудо, породило это волшебство, равные которому в мире есть, но на которого нет даже отдалённо похожих. Величайшее из достояний России, державный северный город, средоточие мировых судеб, каменный узел посреди тысяч морских и сухопутных дорог, твердыня на многих островах, город, вобравший в себя историю и делающий историю, город покровительствующий и повелевающий, наказующий и милующий, город власти, дарованной Богом, духовноносный Питер... Если кто бывал в нём впервые, тот поражался великолепию дворцов и благолепию храмов — православных, католических, лютеранских... неповторимо прекрасных. Тот поражался также внушительности и основательности казённых зданий, и он непременно поражался обилию дорогих и изящных зданий обывательских, каждое из которых могло бы украсить любую другую столицу. Здания эти, по-европейски как бы сдвинутые в одно целое — в бесконечный ряд, в «сплошную фасаду», — напоминали тысячи избранных, красивых и статных людей, стоящих плечом к плечу и образующих неразрывное, надёжное, небывалое в истории братство. И уж никто не оставался равнодушным к гордости российских зодчих, к неповторимым, отличающим Питер от других северных городов, дивным набережным многочисленных рек и каналов с открывающимися тут и там восхитительными, порой неожиданными, достойными кисти художника перспективами, с добротными каменными парапетами, часто напоминающими стены крепостей, с оградами из литых чугунных звеньев, накрепко, на века вмурованных в гранитные устои...
