— Встать, кому говорю!..
Особенно впечатляюще прозвучало это «кому говорю!». Будто уже не в первый раз про «встать» говорилось, и теперь прозвучало самое последнее предупреждение. Без «кому говорю!» просто «встать!» выглядело бы довольно бледно.
Яков Зусман и ухом не повёл. Как сидел за столом, так и сидел. Улыбочка на губах-вишенках стала ещё слаще, а глаза — ещё ядовитее. На какую-то долю секунды впрочем в глазах его отразился переполох, но потом взор стал даже надменным:
— А с кем, собственно, имею честь?..
— Не имеешь, — злобно выдохнул посетитель ему в лицо; посетитель стоял прямо напротив него, властно упёршись большими руками в столешницу его стола и над столом всем корпусом нависая. — Не имеешь ты чести, подлое племя. Поскольку от гулящего передка живёшь.
Тут посетитель повёл носом, заметил ларчик, стоящий на столе, повернул его к себе и открыл. Хозяин номеров при этом заёрзал в кресле, он так и впился глазами в посетителя, он сжигал посетителя взглядом, а руки его готов был взглядом оторвать.
Ларчик был полон купюр разного достоинства; главным образом, достоинства крупного.
— О, да ты от гулящего передка ещё и процветаешь! — потянув воздух носом, Охлобыстин скривился. — Ты думаешь, деньги не пахнут? Ещё как пахнут! Ты даже не представляешь — чем, — он достал три или четыре сотенных. — Вот это тебе Мамочка принесла. Дневная выручка от девушек, да? — потом достал четвертной. — А это от господина с больной печёнкой. Он у вас тут частый гость, — достал ещё сотенную. — А это заботливый отец заплатил за сына-девственника... — достал червонец. — А это... О! Какой кошмар!
Он захлопнул ларчик и брезгливо отодвинул его от себя.
Глаза у Зусмана сразу успокоились:
— А ты кто такой?
Это уже был иначе поставленный вопрос, на который Охлобыстин удосужился дать ответ. Он достал сложенную вчетверо бумагу из внутреннего кармана пальто, развернул её перед хозяином кабинета, перед лицом его этой бумагой помахал и спрятал обратно. Прошипев нечто невнятное, но явно зловещее, Охлобыстин быстро вышел из кабинета. При этом хлопнул дверью так, что содрогнулись стены.
И уже через секунду он опять вошёл:
— Встать, кому говорю!..
На этот раз Зусман неуверенно поднялся из кресла. Он, правда, не вытянулся во фрунт, как того, наверное, хотелось бы филёру, но стоял, вопросительно взирая на этого странного и нахального посетителя Охло... Охло... нет, не успел прочитать, а только успел подлинную гербовую печать рассмотреть.
— То-то же! — ухмыльнулся Охлобыстин; он подошёл к окну, оглядел улицу, её противоположную сторону. — А теперь — к делу... Тебе, разумеется, известна девушка по имени Магдалина Тиле? Не трудись юлить, известна. Сколько времени она работает на тебя — год, два года?
Зусман не ответил, но филёр, кажется, и не ждал ответа. Это был вопрос риторический. Оба хорошо знали, сколько времени Магдалина Тиле трудилась на древнейшем поприще жриц любви.
— Так вот, заруби себе где-нибудь, — продолжал Охлобыстин, — что это больше не твоя девушка.
Сладкий человек при последних словах просто-таки пожелтел, ибо Магдалина Тиле была, хоть и не девочка-павлин и не девочка-страус, хоть была она и не из самых доходных, однако была она одной из тех его девочек, какие обеспечивали ровную, постоянную прибыль. Надёжная рабочая лошадка была эта девочка Магдалина Тиле; без капризов она была, без обманов, по-немецки дисциплинированная. И даже в последние дни, когда она малость приболела, золотой ручеёк с её стороны не прекращал течь. За такую девочку стоило побороться.
Яков Зусман от возмущения стал надуваться и пыхтеть, из жёлтого быстро превратился в багрового, глаза его с налитыми кровью белками выкатились на лоб, и наконец он с визгливой ноткой возопил:
— Как это не моя?..
— А вот так! Теперь моя она!.. — Охлобыстин перегнулся через стол и свирепыми, выпученными глазами глядел прямо в такие же выпученные и не менее свирепые глаза Зусмана; Охлобыстин едва не касался его лица носом; своим острым, длинным носом-шильцем едва не протыкал его.
Сцена вышла поистине гротескная. И длилась она не менее минуты — то есть не менее минуты Охлобыстин и Зусман сверлили один другого лютыми глазами.
Предвидя убытки, Сладкий человек даже страх потерял:
— А если тебе за неё мои ребята наподдадут?..
— Я тебе наподдам! Я наподдам тебе! — вскипел благородным гневом Охлобыстин, схватил колобка Зусмана за воротник и подтащил к окну. — Вон там, видишь, под фонарём саечник стоит? Ты думаешь, он саечник? Ха!.. Думаешь, охота какому-то саечнику тут, на небойком месте, торчать?.. Это мой человек под фонарём. За тобой мы давно ведём наблюдение. И сведения о деятельности твоей подаём регулярно. А ну как я в рапорте опишусь да вместо номеров терпимости сии Палестины тайной печатней назову? А ну как укажу, что в таком-то и таком-то номере вреднейшие брошюрки издают, подрывающие устои государства, бросающие тень на монарха милостью Божьей и на верных слуг его? Да вот у меня одна с собой — в коридоре перед дверью твоей нашёл. Видно, печатники в спешке обронили. «Смерть за смерть» называется. Думаешь, отмоешься, рожа?.. Возможно, отмоешься. Но по кабинетам походишь, порогов пообиваешь — не один десяток. И ты, человек опытный, безусловно понимаешь, что везде подмазать надо. Не разорят тебя эти затраты? От «подмазов» не похудеешь?..
Заданные вопросы — тоже риторические вопросы — были сильные вопросы. Ответы на них напрашивались явно не в пользу хозяина «Александрии», и Сладкий человек совсем сник, пообмяк. Хватка у этого Охло... Охло... не разобрал, дьявол... была, конечно, железная. Зусман со всей очевидностью понял, что девушка Магдалина Тиле, весьма симпатичная, надо сказать, девушка, уже не его девушка и денежек ему больше приносить не будет.
Когда посетитель, удовлетворённый, покинул кабинет, Зусман сказал своё «фе»:
— Скотина! Однажды доберусь до тебя...
Катя
окончив с этим щекотливым, но важным для него делом, весьма довольный собой, изобретательностью своей, способностью просчитывать ситуацию далеко наперёд (для человека его рода деятельности качество архиважное), филёр Охлобыстин отправился на Васильевский остров, домой, к супруге, которую любил, за которой ухаживал и которую как мог — а мог он много — оберегал от всевозможных внешних неприятностей и бед.
Жильё Охлобыстин и его жена Катя снимали в доходном доме госпожи Милодоры Романовой — старушечки уже совсем, про которую говорили, что она в молодости была весьма недурна собой, и умна, и образованна, и ещё при Александре I блистала в свете, водила дружбу с графами, и кабы государь, её выделявший из числа других дам на балах и ей явно покровительствовавший, преждевременно не скончался в Таганроге, то, возможно, и во фрейлинах бы была. В доме её Охлобыстины снимали очень просторное, едва не во весь этаж, полуподвальное помещение — удивительно тёплое и сухое для помещений такого рода.
