Здесь, в коридоре, бурлила жизнь. Царствовали венценосные девушки-павлины, местная элита. Одни неспешно, величаво прохаживались от дивана к дивану, расправив плечики и вынеся вперёд грудь; другие сидели в подушках, закинув точёную ножку на коленочку и покуривая папироски с длинными мундштуками, третьи пудрили холёные личики у зеркал, подправляли глаза и скулки, обмахивались веерами (надо сказать, изнывали они не от египетского зноя, пышущего с картин английского художника, а от исправно натопленных печей и от меховых боа, обвивающих змеями грациозно изогнутые шейки и белые худенькие ключички); красотка в чёрной балетной пачке любовалась туфелькой, при этом разрешительно-зовуще отставляла назад самую пышную свою форму, другая, в костюме «Летучей мыши», показав нежный локоток, смотрела строго, третья растягивала в улыбке на пол-лица ярко и сладко напомаженные губы. Деловито сновали туда-сюда голенастые девушки-страусы; они носили корзиночки с сахарными крендельками, вазочки с вареньями, графинчики с винами, лафитнички с водочкой и заморские свежие фрукты. Пробегали, теряя перья, девушки попроще — курочки-цесарочки; они уносили из номеров грязные тарелки, залапанные рюмки и фужеры, ворохи использованных салфеток, пепельницы, полные окурков, смятое, истерзанное, испачканное постельное бельё. Слышно было, как в холле кто-то затейливо пиликал на скрипке, из номеров раздавались возбуждённые мужские голоса и девичий смех, то и дело хлопали выстрелы шампанского, празднично звенели бокалы.
Посетитель выглянул в холл. Это поистине был не холл, а сераль Гаруна аль-Рашида. Между диванами стояли столики, натюрмортно-красиво и щедро заваленные экзотическими фруктами, заставленные восточными сладостями, фигурными бутылками и пузатыми графинами с винами и сверкающим разноцветными искрами хрусталём. Всюду радовали глаз ковры самых затейливых орнаментов и расцветок, высокие вазы с живыми цветами, китайские фарфоровые куклы, шёлковые и бархатные подушки, покрывала, занавеси — тюли и газы, — золотые кружева, тесьмы и бахромы и... красавицы, красавицы на любой вкус с оливковогладкой кожей, с персиково-шелковистыми лицами, с белосахарными персями, при каждом движении нежно и маняще волнообразно вздрагивающими.
Завидя клиента, красавицы улыбались; привлекая внимание, смеялись серебристо. На ланитах их сладко и зовуще обозначались ямочки. Губы их, будто налитые соком, блестели спело, а то и переспело, алели в неярком свете свечей и керосиновых ламп, полнились чудной женской полнотой и зазывно приоткрывались, показывая зубки изумительной белизны и формы. Это было само наслаждение, щедро расплёсканное по диванам и креслам, это был истинный рай, сотканный из улыбок красавиц...
Но посетитель наш не спешил остановиться и расстаться с бренной жизнью в этом раю, он даже не обнаруживал сколько-нибудь приличествующей месту похоти — похоти в качестве уважения к стараниям многоопытных гетер. Он искал всего одну, только ему ведомую улыбку, зорким глазом высматривал её на лицах юных (и не очень) дам, сидящих на диванах и покачивающих ножками, или стоящих у стен и поправляющих чулочки, приподнимающих атласные лифы, или открывающих номера и приглашающе-таинственно оглядывающихся. Искал и не находил.
Он спрашивал у девушек-павлинов:
— Где Тиля? В каком номере Тиля?
Улыбки сползали с лиц девушек-павлинов; улыбки растаявшим воском стекали у них с лиц. Девушки, не склеившие клиента, разочарованно пожимали плечами и, величаво посверкивая диадемами, уныло отворачивались. Не удостаивали ответом.
Тогда он у девушек-страусов спрашивал:
— Тиля где? В каком номере?
Девушки-страусы были разговорчивее, показывали куда-то в глубь коридора, переступали с ножки на ножку:
— Там должна быть. Но не видели её сегодня. У Мамочки спросите.
Всё углубляясь в райские кущи, посетитель курочек-цесарочек вопрошал:
— Тиля в каком номере? Где?..
— Нет Тили сегодня, — кудахтали курочки-цесарочки, похлопывая крылышками. — Спросите у Мамочки, где.
И они указывали на высокую дверь без номера.
Поведя по воздуху носом, к этой двери посетитель и устремился.
Мамочка — была девушка лет тридцати восьми с изрядно постаревшим уже лицом, но с не испортившейся ещё поразительно молодой фигурой. Глядя на Мамочку сзади, не видя очевидных признаков увядания на лице, ей можно было дать лет двадцать. Когда же незнакомый Мамочке человек заглядывал ей в лицо, он бывал неприятно удивлён, даже поражён, пожалуй. Желая и ожидая увидеть одно, а видя совершенно другое, увы, не лучшее, он как бы наталкивался на её лицо и укалывался о признаки старости на этом неожиданном лице. Уже не спасала её лицо улыбка — может, даже, наоборот, ещё усугубляла положение, делала заметнее сеточку морщин у глаз, углубляла складки у рта; не выручали и бесконечные бдения у зеркала в будуаре, не возвращали утраченное никакие средства — ни молоко, ни сметана, ни яичный желток, ни «девье молоко»
[24], ни знаменитые пудры Альфонса Рале
[25].
Глядя на себя в зеркало и мечтая о возврате невозвратного, о победе над непобедимым, Мамочка не слышала, как открылась дверь, и не видела за тяжёлыми вишнёвыми портьерами, как кто-то вошёл. Но она увидела, как между портьерами этими сначала просунулся длинный ноздреватый нос, потом показался покатый блестящий лоб и, наконец, возникли вопрошающие губы:
— Какой у Тили номер? — тут появилась из портьер и вся голова на тонкой, жилистой шее, голова нашего посетителя. — К Тиле хочу.
Мамочке с трудом удалось скрыть раздражение:
— Многие хотят к Тиле, уважаемый. Но она сегодня не принимает. Она больна, знаете. Она дома. Позвольте, специально для вас я выберу другую девушку... А что, в коридоре и в гостевой вам ни одна не показалась?..
— Нет, это вы позвольте... — подпустил резкую нотку посетитель; он прикрыл глаза и потянул носом, но тут же глаза открыл и заговорил мягче, пожалуй, даже вкрадчиво: — Позвольте её адресок, ласковая.
Мамочка, поняв, что клиент настойчив и другой девушкой от него не отбиться, не отгородиться, прибегла к иной тактике: она выразительно надула губки и отвернулась к зеркалу:
— Не могу дать. Мы не даём, — при этом она демонстративно выставила из-под полы халатика молоденькую ножку в ажурном чулке.
Посетитель услышал отказ, но заметил и профессиональное движение. Губы его искривились в улыбке. Он сунул Мамочке денежку под чулок и заодно не отказал себе в удовольствии огладить ножку. Рука у него была холодна и шершава.
Мамочка покосилась на грубую руку его, на своё гладкое белое бёдрышко, оценила намётанным глазом достоинство денежки и назвала адрес.
