Когда сокрушительное доказательство было предъявлено судьям, прокурор с удовлетворением произнес:
— С позволения уважаемого суда, обвинение на этом заканчивает опрос свидетелей.
И тогда меня начала бить дрожь. Я представил себе, что действительно виновен, но я старался рассматривать эту мысль исключительно как фантазию. Джордж действительно представлял угрозу моему пребыванию на посту директора. От него нужно было избавиться. Я не мог использовать слово «убить». Даже в своих фантазиях. Но я мог вообразить его тело в моих руках, пуговицу, которая оторвалась. Потом — как тело закапывают в моем саду. В этом святом для меня месте моя фантазия иссякла, я увидел свои руки, обагренные кровью Джорджа, и возмутился тому, насколько мое воображение ограничено. Мой лоб покрылся испариной, меня бил озноб. Я схватился за поручень и закричал во весь голос:
— Я сделал это. Я убил Джорджа, да простит меня Господь! И я не знаю, как и почему я это сделал!
Падая, я видел, как мои потные пальцы отпускают поручень. И валяясь на полу, я слышал вдалеке голос Саймона:
— Прошу вашу честь не принимать во внимание эти слова обвиняемого. Мой клиент бредит, он находится в состоянии глубочайшего стресса.
Но Саймон говорил не слишком убедительно. Наверное, решил, что я наконец сказал правду.
Больше я ничего не слышал. Почувствовал только, что мне плеснули холодной воды в лицо, до меня доносился гул в зале. Меня унесли и положили на какую-то скамью, охранники о чем-то перешептывались, а судья объявил перерыв. Когда я наконец пришел в себя, я с ужасом вспомнил те мысли, которые спровоцировали мой обморок. И испугался, что это могли быть и не фантазии. А вдруг я на самом деле убил мальчика, но это было так ужасно, что я вытеснил все подробности из памяти?
25
В общем и целом государственному обвинителю понадобилось более двух недель, чтобы представить версию обвинения. Я не вдавался во все подробности. Я опустил все процедурные моменты, случаи, когда судья прерывал заседания. Да, на кону стояла моя жизнь, но я счел все это слишком скучным и не хотел утомлять читателя ненужными деталями. Мне важно было передать суть аргументов обвинения. И они были убийственными. Я и вообразить не мог, как Саймон будет строить защиту. В конце концов все сводилось к моему слову против их, но их слово было слишком уж внушительным. К тому же я был уверен, что мой обморок под конец выступлений свидетелей обвинения указывал и на мою вину, и на угрызения совести.
Представление версии защиты начиналось в понедельник. Я ждал, когда меня отвезут в суд. Я рассчитывал, что Саймон придет со мной пообщаться, но увидел я его, уже когда сидел на скамье подсудимых. Он мне улыбнулся, но я понял, что он меня избегает.
Настала моя очередь давать показания, искать тысячи слов, которые доказывали бы мою невиновность. Я принял присягу, принял со всем пылом: редко когда обещание говорить правду, правду и ничего кроме правды давалось с большим рвением. Саймон снова мне улыбнулся.
Его первый вопрос сразу был по сути дела.
— Сэр Альфред, — сказал он, — кто вы по вероисповеданию?
Я был рад, что он дал мне возможность высказаться вслух на тему, которая до тех пор обсуждалась лишь шепотом, вполголоса, на ухо — так обычно делятся сплетнями или подозрениями.
— Я еврей, — заявил я. Впервые в жизни, говоря это, я испытал определенную гордость, которую, впрочем, постарался не выказать. — Мои родители родились в Париже, и когда город оккупировали немцы, было неблагоразумно выставлять веру напоказ. Им удалось убежать, но почти все их родные остались там. — Я подумал, что можно рассказать суду про моих дедушек и бабушек, погибших в печах, но память о них — святое, и я не хотел пользоваться этим, чтобы защитить себя. — Они приехали в Англию, — продолжал я, — где родился я. Они никогда не демонстрировали принадлежность к своей вере. Но мы никогда не обращались в другую. Я еврей, — сказал я, — и я никогда этого не отрицал.
И тут в зале кто-то кашлянул. Возможно, человеку просто нужно было прочистить горло, но я был настолько затравлен, что легкий приступ паранойи мне можно простить. Я решил, что так кто-то выражает свои подозрения. И меня охватил гнев.
— Меня судят как еврея? — спросил я. — Или как убийцу?
Саймон слегка усмехнулся. Ему понравилось, что я взорвался, но он должен был продемонстрировать, что может меня сдерживать.
— Вас обвиняют в убийстве, сэр Альфред, — сказал он тихо. И тут же перешел к следующему вопросу.
— Расскажите суду о своих отношениях со свидетелем Джеймсом Тернкаслом, — сказал он.
— Я к нему относился как к сыну, — ответил я. И подробно рассказал, как многого он был лишен потому, что родители не выказывали ни интереса к нему, ни любви. Я вспомнил, как он играл с моими детьми, как съездил на выходные к нам в Кент. — Он был для нас как член семьи, — сказал я.
— Можем ли мы поговорить о предметах, которые Джеймс Тернкасл, по его словам, видел на вас и в вашем доме? О предметах культа.
Я сказал, что у меня действительно есть молитвенное покрывало. Я нашел его в нашем деревенском доме после смерти отца. Но оно лежало не в ящике комода. Оно было в запертом сундуке у меня в кабинете. А что до филактерий и цицит, то у меня их никогда не было. Я добавил, что, хоть я и еврей и никогда этого не отрицал, я не соблюдаю обряды.
— Джеймс Тернкасл заявил, что он был близким другом Джорджа Тилбери, — сказал Саймон. — Вы это можете подтвердить?
— Нет, — ответил я. — Я никогда не видел их вместе. У Джеймса были друзья, но Джордж Тилбери не входил в их число. Вместе я видел их только однажды, за день до исчезновения Джорджа. Джордж стоял около моего кабинета, и я как раз собирался спросить, что ему нужно, но тут появился Джеймс и увел его. Мне показалось, что Джордж хотел мне что-то рассказать, а Джеймс не хотел, чтобы это стало кому-то известно.
— Теперь давайте посмотрим, где вы находились в день или ночь убийства Джорджа Тилбери, — сказал Саймон. — Третье апреля, день. Свидетель обвинения Джеймс Тернкасл сообщил под присягой, что видел, как вы уехали из школы в два часа, и в машине сидел Джордж Тилбери. Это так?
— Не совсем, — сказал я. — Я действительно уехал из школы в два часа, но я был один.
— Куда вы отправились?
— Я был записан к зубному врачу. Раз в полгода я хожу на профилактический осмотр.
— На какое время вы были записаны?
— На половину третьего. Это записано у меня в ежедневнике, наверняка то же зафиксировано в журнале мистера Твиди.
— Что вы делали у зубного врача?
— Мне пришлось немного подождать, мистер Твиди принял меня только без десяти три.
— И что было потом?
— Он меня осмотрел — лечения не потребовались. Он просто сделал мне чистку зубов, и в три часа я оттуда ушел.
— А потом что было?
