К тому времени у меня родилось двое детей, Питер и Джин. У Мэтью росли двое сыновей, наши родители были счастливы. Прекрасная пора для нас всех, но иногда я чувствовал, что долго так не продлится. Но я думал, что помешают нашему счастью естественные причины — умрут родители. Я и представить не мог той сокрушительной беды, которая постигла теперь меня. И всех моих близких. Позвольте я еще немного повспоминаю те счастливые времена — тут мне легко подбирать слова, а лексикон для будущего совсем не ясен. Кроме того, до моего падения оставалось еще несколько лет.
Как-то летом я организовал всем нам поездку в Париж. Я там никогда не бывал, но всегда мечтал отыскать свои корни. Родителей пришлось немного поуговаривать, но их присутствие для моей цели было необходимо. Они согласились — ради меня. Их нежелание ехать было мне понятно. Любое recherche
[10] открыло бы ложь, в которой они жили после того, как им удалось сбежать, и никаких напоминаний о прошлом они не хотели. Но они понимали, как важна эта поездка для их детей и внуков, поэтому нашли в себе силы принять приглашение. Итак, нас было десять человек, три поколения. Родители отправились в путь с опаской, их сыновья — с любопытством, а внуки — с радостью.
Первым пунктом нашего маршрута стала рю дю Бак, где родители появились на свет и где прошло их быстротечное детство. Прежде чем отправиться к дому номер семь, мы побродили по окрестным улицам. Видимо, мне хотелось повторить путь моих бабушек, отправившихся на поиски молока, и дедушек, отправившихся уже на их поиски. Родители не вспоминали ничего. Даже любопытства не выказывали. Когда мы подошли к номеру семь, их лица выражали лишь презрение.
Это был четырехэтажный дом, у входной двери ряд звонков. Я нажал на один, с надписью concierge
[11], и заметил, как вздрогнула мама. Загудел домофон, входную дверь отперли. Я толкнул ее, мы все вошли. Похоже, у всех у нас были ощущения, соответствовавшие этому месту, и я почувствовал, как во мне вскипает самая обыкновенная злоба. Справа от входа была каморка консьержа. Дверь была приоткрыта, и я без приглашения ввел в каморку свой отряд. Мужчина за столом сосредоточенно изучал какие-то бумаги и поначалу нашего вторжения не заметил. Но когда поднял голову, был явно возмущен.
— Что вам надо? — чуть ли не прокричал он.
Сухопарый, лет шестидесяти, рябой. Рукава рубашки закатаны, руки в татуировках. У его локтя стояла наполовину пустая бутылка вина, но стакана поблизости не было. Он выглядел как престарелый бандит, чьи лихие годы уже позади. Я заметил, как отец, побледнев, уставился на него. Он, не сводя с консьержа глаз, шагнул вперед, перегнулся через стол.
— Эмиль? — прошептал он.
Консьерж насупил густые брови.
— Откуда вы знаете мое имя? — спросил он.
Я расслышал в его голосе нотки страха. Впервые с нашего приезда мама откинула маску безразличия.
— Мы здесь жили, — сказала она громко и четко. — В сороковых. Во время оккупации. Ваша мать была здесь консьержкой.
Мужчина вздрогнул и кисло улыбнулся.
— Что вам угодно? — спросил он.
— Ничего, — сказал мой отец. — Мы увидели достаточно. Идемте.
Это был приказ нам всем. Остальные пошли за ним. А я остался у стола, один на один с консьержем. Отец ничего ему не сказал. Он был рад предоставить право высказаться мне. Но для Эмиля у меня были не слова. Всю жизнь кулаки заменяли ему слова, и не словами я собирался обменяться с ним. Я обошел стол.
— Вставай! — сказал я.
Он потянулся за бутылкой, но я кинул ее на пол. Счет я открыл мощным ударом прямо в его свиную харю. Подумал было, не сказать ли, что это за моих дедушек и бабушек, но мне не хотелось вносить ничего личного. Я думал обо всех стариках, родителях, детях, которых он так выгодно продал, и это распаляло мой гнев, давало мне силы. Физически я был крепок, моложе противника, да он и не особо сопротивлялся. Он был слишком испуган и ошарашен, да и трус он был изрядный. Я колотил его, бил в нос, в глаза, в рот, пока он не рухнул, истекая кровью, на пол. Еле шевеля опухшими, кровоточащими губами, он молил о пощаде, но его мольбы только подстегивали мою ярость. Он валялся, раскинув руки, на полу, а я ждал, пока он переведет дыхание. И тогда я стал бить его ниже пояса, хотел сделать ему побольнее. И с наслаждением смотрел, как он корчится и стонет. Мне пришлось сдержать себя, иначе я бы его убил. Я схватил бутылку, плеснул остатки вина на его распухшие губы и, яростно пнув его в пах, ушел.
Родные ждали меня на улице. Никто ничего не сказал, но все догадались, почему я задержался. Я забронировал номер в отеле на три дня, однако вдруг понял, что с моих родителей достаточно. Они хотели домой. Они хотели в безопасное место. Страх, который когда-то сопровождал их жизнь в Париже, словно вернулся. Но они заботились о внуках, для которых эта поездка была праздником. Поэтому все оставшееся время мы были туристами. Осматривали город, ходили по музеям, прокатились на пароходике по Сене. Родители по-прежнему молчали, и теперь в их молчании чувствовалась грусть. Я стал сожалеть, что затеял recherche. Думал, это приведет к катарсису, к примирению с прошлым. Но это лишь разбередило раны.
Только когда мы оказались на пароме в Дувр, родители немного расслабились, к ним вернулась их обычная бодрость. Мы никогда не говорили о нашей поездке, до самой смерти они не обмолвились о ней ни словом. Но сомнений не было — она их потрясла. Она только еще больше укрепила их во лжи, в которую они были погружены с детства. Постоянно ходили в церковь. Мама записалась в кружок при соборе, увлеклась составлением букетов, и я уверен: «Иисус» они произносили уже не шепотом, но также уверен, что оно застревало у них в горле.
С тех пор я часто бывал в Париже, но рю дю Бак избегал. В основном гулял по еврейскому кварталу и вскоре чувствовал себя там как дома.
После того лета я вернулся в школу с новой энергией. Наши ученики так хорошо сдавали экзамены по программе повышенной сложности, что мы оказались на верхней строке в списке лучших школ, на втором было то очень престижное заведение, куда я так стремился. У меня не было ни минуты свободной. Меня звали выступать на педагогических конференциях по всей Англии. Меня пригласили в Америку — пропагандировать преимущества английской системы образования. Я проделал большой путь от той сельской школы, в которой работали мои родители, но по сути я и на шаг не ушел от своего французского наследия. И вот, год спустя, я добился почета и признания.
Отлично помню тот день. Была суббота, день, который я всегда посвящал детям. Когда доставили почту, к почтовому ящику кинулся Питер — он ждал журнал с комиксами. Он протянул мне конверты, я стал их просматривать. Там не было ничего интересного, разве что одно письмо — конверт у него был особой выделки. На ощупь — словно лен. Я открыл его, и у меня зашлось сердце. Это было письмо из королевской канцелярии. Люси на кухне готовила омлет, и я был рад, что могу вскрыть его наедине. Я прочитал его, руки у меня задрожали, щеки, по-видимому, запылали, потому что Питер спросил:
