«Иклун. Его звали Иклун…»
Бабушка Отрада подозвала одного из внуков:
– Принеси-ка мне…
Мальчик скрылся в доме и скоро вынес нарядную шкатулку. Бусому показалось вначале, что шкатулка была деревянная, украшенная затейливой резьбой, но когда взял в руки, ощутил пальцами обожжённую глину.
– Это – жениховский подарок Ратислава, – улыбнулась былому счастью Отрада. – Он пришёл ко мне из рода Стрижей. Видишь, на крышке себя и меня изобразил.
Бусый и сам уже любовался искусной лепкой, украшавшей крышку шкатулки. Как живая несётся куда-то во всю прыть весёлая молоденькая волчица. Несётся, делая вид, будто вовсе не замечает легко догоняющего её в стремительном полёте острокрылого стрижа. Да только мастеру каким-то непостижимым образом удалось передать, что на самом-то деле нет волчице никакого дела ни до кого, кроме этого юркого летуна. А стриж, тот даже и не пытается скрыть, что творит вдохновенный полёт единственно для своенравной любимой.
Бусый долго рассматривал лепную картинку, поражаясь искусству дедушки Стрижа. Мастеру удалось передать даже движение фигурок. Волчица на крышке в самом деле бежала, а стриж её догонял. Если долго вглядываться не отрываясь, становилось непонятно, как же это стриж так всё и оставался чуть позади…
– Род мужа сидит на берегу Звоницы, в верховьях, над высоким обрывом. В обрыве том стрижиные норки. А в деревне даже тын – глиняный, с фигурками затейливыми…
Отрада опять замолчала, всматриваясь в лицо внука, казавшееся таким знакомым. Искала в нём и с сердечной болью и радостью находила всё новые и новые черты, перенятые мальчишкой от её старшего сына. От мужа…
– Ратислав, пока дома жил, тоже чего только из глины ни делал. Лет в восемь даже крылья себе слепил… Все видели, как он возился, а остановить не додумались, пусть, дескать, забавляется малец, руку набивает. А он и полез с крыльями этими на обрыв. Чтобы прыгнуть оттуда. А потом, значит, как стриж полететь.
– И как?.. Прыгнул?..
Бусый с замиранием сердца ждал ответа. Он сам в те же восемь лет прыгнул первый раз с Белого Яра. Всё повторяется, говорил Горный Кузнец. Вот, значит, что он имел в виду…
– Прыгнул… Как жив остался! На ноги встал, да правая короче левой осталась. Ходил, хромал… Только я хромоты его вовсе не замечала. Краше всех для меня был…
«Я тебя про отца спрашивал, не про деда…» Бусый попытался пристально вспомнить, какой была Свистелка на тяжёлой стреле. Глиняной? Деревянной?..
– Бабушка… А мой отец из глины тоже лепил?
Отрада Волчица погладила шкатулку и поставила её на скамью. Вытеребила ещё пучок волосков. Уложила, прижала. И ещё. И ещё…
Вздохнула.
– Ох, дитятко… Вот у кого не руки были, а золото, за что ни возьмётся, всё получалось. Ему бы да упорства ещё… Он нежадным был. Братишку своего и сестрёнок младших любил, всё с ними возился…
– А что случилось с ним? Как из дому пропал?
«Я ведь сам едва не „пропал“…»
Бусый хорошо помнил день, когда Лакомка и лесные белки дали ему понять, что в роду Белок он был чужим. Хорошо, Ульгеш его в лесу отыскал, обратно привёл. Ка-ак ему Осока по шее дала!.. Тяжёлая рука у неё, иному парню на зависть. И ведь на душе сразу легче стало. Кто совсем не нужен, того по шее не бьют.
– Тот год мирный стоял, – опять вздохнула Отрада. – Вздумал мой Ратиславушка сам с товарами в Галирад ехать. Пристал к обозу Горкуна Синицы, тот всякое лето до самого моря ходил… Детей взял мир посмотреть, Иклуна да Синеоку. И в сольвеннской земле налетели на них люди лихие. Горкун – купчина удалой, обоз отстоял, только Ратиславушку моего нашли всего стрелами утыканного. И Синеоку подле него, в уме повредившуюся. А сыночка нашего совсем не нашли, ни мёртвого, ни живого. Увели его, видно, с собой да и продали на чужбину.
В это время Синеока, что-то замычав, потянулась к племяннику.
– Бабушка, – встрепенулся Бусый, – она сказать что-то хочет!
– Вижу, дитятко. Она, красавица наша, с тех пор всё песни поёт, только без слов…
– Нет, бабушка! Погоди!
Бусый, осенённый неожиданной мыслью, схватил Синеоку за руки. Особым образом, как Горный Кузнец научил. И напрягся, пытаясь увидеть то, о чём хотела рассказать ему тётка. Закрыл глаза в ожидании…
Ничего не вышло. Рядом не было ни Горного Кузнеца, ни дедушки Соболя, чтобы поддержать его своим умением и волей. А может, помешал ещё и подспудный страх: а ну как в его освобождённые и открытые мысли вот прямо сейчас влетит страшная птица, щёлкнет зубами и обернётся Мавутом? И затеет с ним нескончаемый разговор о матери, об отце, о человеке с пёсьей повадкой, станет дразнить намёками, делать посулы, которые покажутся ему приманками на острых крючках?..
«Да пропади ты пропадом, треклятый! У меня теперь Предок есть, он меня в обиду не даст!..»
Это помогло, но не вполне. До воспоминаний, что силилась открыть ему тётушка, он так толком и не достучался. На миг только мелькнуло, как совсем маленькая Синеока отчаянно бежала по лесной дороге за братцем и не умела догнать, а рядом хрипел в оглоблях, силился приподняться и бил копытами Рыжий, и вот по девочке мазнули чьи-то руки, мазнули и не схватили, и повалилось под ноги тело, неся в боку отцовский топор, всаженный по рукоять…
А потом она, съёжившись, лежала в глубокой яме под выворотнем и снизу вверх смотрела на огромного и страшного человека, которой прошёл почти прямо над ней, неся на плече оглушённого Иклуна…
И это было всё, что сумел разглядеть Бусый.
– Вот!.. – Голос Ульгеша так и звенел торжеством. – Я сам! Сам всё рассчитал!
Бусый открыл глаза, отдышался и повернул голову, не вполне понимая, что к чему. Ульгеш показывал ему большой лист. На листе отточенным угольком, вдетым в кружальце, были вставлены один в другой три круга. Бусый снова увидел треугольники и квадраты, только выведенные куда тщательнее, чем в тот раз на песке. И вместо шишек и камешков – чёрные мономатанские письмена. Много письмён.
– Наставнику Акануме следовало быть строже со мной, – сказал Ульгеш. – А мне, когда я пренебрегал звездословием, следовало бы задуматься, что «размышлять» в нашем языке на самом деле значит «сообразовываться со звёздами», а «несчастье» – «то, что сделано без оглядки на звёзды».
[46]
Вот!.. Я первый раз вычислил время Переполненной Чаши!
– Что?.. – удивился Бусый.
– Я подумал, это может кому-нибудь пригодиться, особенно теперь, когда мы ждём нападения. По канону Тразия Пэта, когда Луна утрачивает внятное соответствие с другими планетами, чаша Времени переполняется и готова пролиться. А значит, лучше обождать и не принимать важных решений, тем более не бросаться их исполнять. Всё равно ничего не получится!
[47]
