Бруно засмеялся:
– Ты балки крепко приделал или как? Посмотрим, выдержат ли.
Глухие удары раздавались постоянно, Бруно не обращал на них внимания. Потом и я к ним привык и начал замечать перемены в комнате. Бруно вбил в стены гвозди, повесил новые полки, наполнил дом своими книгами, одеждой, инструментами. Теперь дом выглядел жилым – при мне так никогда не было.
Бруно налил два стакана вина. Потом сказал:
– Я должен попросить у тебя прощения. Жаль, что в прошлый раз все так закончилось. Я рад, что ты вернулся, а то я уж и не надеялся. Мы ведь по-прежнему друзья, верно?
– Конечно, – ответил я.
Пока я приходил в себя, Бруно подбросил поленьев в печку. Он взял котелок, вышел, вернулся с котелком, полным снега, и начал его растапливать, чтобы сварить поленту. Спросил, буду ли я на ужин мясо, и я ответил, что после такого похода съем что угодно. Тогда Бруно достал мясо серны, которое он засолил, тщательно вымыл его, положил в кастрюлю, добавив сливочного масла и вина. Когда вода в котелке закипела, он бросил туда несколько горстей желтой муки. Потом достал еще литр красного, чтобы мы не скучали, пока готовится ужин. После первых двух стаканов, вдыхая разносящийся по дому резкий запах дичи, я тоже почувствовал себя уютно.
Бруно сказал:
– Я злился. Злился еще сильнее оттого, что никто не был виноват. Это моя ошибка, никто меня не обманывал. С какого перепугу я решил стать предпринимателем? Я ничего не смыслю в деньгах. Надо было обустроить себе такой же домишко, завести четырех коров и жить так с самого начала.
Я сидел и слушал. Я понимал, что он долго все обдумывал и нашел ответы на мучившие его вопросы. Бруно сказал:
– Надо заниматься тем, чему тебя научила жизнь. Может, в юности и получится что-то изменить. Но потом надо остановиться и сказать: ладно, это я умею, а это – нет. Вот я и спросил себя: что я умею? Я умею жить в горах. Брось меня одного – я справлюсь. Не так-то мало, как ты считаешь? Но, видно, мне нужно было дожить до пятого десятка, чтобы понять: это тоже кое-что значит.
Я очень устал и совсем расслабился, согревшись вином. Мне нравилось, как он рассуждал, хотя я бы в этом вряд ли признался. В Бруно было что-то подлинное, что всегда притягивало меня. Что-то цельное и незамутненное, что восхищало меня с самого детства. Сейчас, сидя в домишке, который мы построили сами, я был готов признать, что он прав: он и должен так жить, один, посреди зимы, рассчитывая на скромный запас еды, на свои руки и свою голову, хотя по отношению ко всякому другому это было бы бесчеловечно.
От фантазий меня отвлекла гора. Позднее, когда мы ужинали, я услышал шум, непохожий на ставшие привычными удары по крыше. Вначале он походил на гул самолета или на шум далекой грозы, но быстро приблизился, стал оглушающим, перерос в рев, от которого на столе задрожали стаканы. Мы с Бруно переглянулись, и я понял, что он тоже к такому не готов, тоже напуган. К реву прибавился другой звук – что-то падало, сталкивалось с чем-то и с треском взрывалось, затем гул быстро затих. Тут мы поняли, что лавиной нас не унесет. Она прошла рядом, чуть в стороне. Что-то еще падало и трещало, но слабее, потом опять воцарилась тишина. Когда все закончилось и мы вышли посмотреть, что случилось, уже стояла ночь. Луна не светила, кругом была мгла. Мы вернулись в дом. Бруно больше не хотелось говорить, мне тоже. Мы легли спать, но спустя час я услышал, что он встал, подбросил дровишек, налил себе выпить.
Утром, выбравшись из нашей норы, мы увидели яркий свет, как всегда бывает после затяжного снегопада. У нас за спиной светило солнце, гора, что была напротив, отражала его лучи в котловину. Мы сразу поняли, что произошло: по главному ущелью Гренона – тому самому, по которому несколько часов назад съехал Бруно, сошла лавина, начавшаяся в трёхстах – четырёхстах метрах выше, на самом крутом склоне. Сползая вниз, снег обнажил скалу, унес с собой землю и камни. Теперь ущелье напоминало темную рану. Когда снег упал на озеро, пролетев пятьсот метров, удар был такой силы, что пробило лед. Тогда-то во второй раз и раздался шум. Теперь у подножия ущелья лежала не плавная равнина, а кучи грязного снега и груды льда, похожие на торосы. Высокогорные вороны кружились над нами и садились неподалеку. Я не мог понять, что же их привлекает. Зрелище было жуткое и притягательное, без лишних слов мы решили подойти поближе и посмотреть.
Добычей, которую делили вороны, оказалась рыба. Мелкая серебристая форель, застигнутая посреди зимней спячки, выброшенная из темной, густой воды, в которой она спала, на снежную постель. Кто знает, успели ли рыбины что-то почувствовать. Наверное, так взрывается бомба: по перевернутым разбитым льдинам было видно, что толщина льда свыше полуметра. Внизу вода уже начинала застывать. На ней лежал тонкий, прозрачный, темный ледок, как тот, что я видел осенью. Неподалеку вороны дрались за форель, их ненасытность меня возмутила: я бросился к ним и пинком прогнал. На снегу осталась только рыжая кашица.
– Небесное погребенье, – сказал Бруно.
– Ты что-нибудь подобное видел? – спросил я.
– Я нет, – ответил Бруно. Он выглядел изумленным.
Послышался шум вертолета. Тем утром на небе не было ни облачка. Как только солнце начинало припекать, со всех выступов Гренона падали снежные карнизы, по всем ложбинам сходили маленькие лавины. Словно гора начала потихоньку освобождаться после долгого снегопада. Вертолет пролетел у нас над головами, не заметив нас, и тут я сообразил, что мы всего в нескольких километрах от горнолыжных склонов Монте-Роза, что сейчас 27 декабря, солнечное утро, свежий снег. Идеальный день для катания на лыжах. Возможно, вертолет следил за движением машин. Я представил себе, как выглядят сверху потоки автомобилей, забитые парковки, работающие без остановки подъемники. А почти у самого хребта, на теневой стороне, там, где остановилась лавина, – двое мужчин и мертвые рыбины.
– Я ухожу, – сказал я во второй раз за последние недели. Я дважды пытался и дважды потерпел поражение.
– Да, правильно, – сказал Бруно.
– И ты спускайся со мной.
– Опять ты за свое?
Я взглянул на него. Он вспомнил о чем-то и улыбнулся. Потом спросил:
– Сколько лет мы с тобой дружим?
– Вроде бы в следующем году будет тридцать.
– Ты не думал, что все тридцать лет уговариваешь меня спуститься?
Потом прибавил:
– Обо мне не беспокойся. Гора никогда меня не обижала.
Больше от того утра мне почти ничего не запомнилось. Я был взволнован и слишком расстроен, чтобы сохранить ясность мысли. Помню, что мне не терпелось уйти подальше от озера и от лавины, однако потом, в долине, я уже шел с удовольствием. Я отыскал свои следы, оставленные накануне, и обнаружил, что в снегоступах могу спускаться широкими прыжками даже на самых крутых участках – на свежем снегу я не проваливался. Наоборот: чем круче был склон, тем проще было прыгать вниз и ни о чем не думать. Остановился я только однажды, когда переходил речку: мне пришло кое-что в голову, и я решил это проверить. Я сошел вниз между покрытых снегом берегов и начал разрывать снег перчатками. Я почти сразу добрался до льда – тонкого и прозрачного, который я разбил без усилий. Обнаружил, что корка защищала родник. С тропы его не было видно, но это по-прежнему была моя речка, которая теперь текла под снегом.
