Она сказала:
– Иногда любовь умирает медленно, а иногда мгновенно, правда?
– Ну, я в любви ничего не понимаю.
– Точно, как же я забыла.
– Я ездил к нему. Он сейчас наверху, в барме. Засел там и не желает спускаться.
– Знаю, – ответила Лара. – Последний горец.
– Ума не приложу, чем ему помочь.
– Оставь его в покое. Тому, кто не просит о помощи, не поможешь. Пусть живет, где ему нравится.
Сказав это, она посмотрела на часы, переглянулась со стоявшей за стойкой девушкой и поднялась. Официантка Лара. Я вспомнил, как она стерегла коров под дождем – гордая, неподвижная, под черным зонтиком.
– Передай Аните привет, – попросил я.
– Приезжай ее навестить, пока ей не стукнуло двадцать, – ответила Лара и обняла меня чуть крепче, чем в первый раз. Она словно хотела сказать мне что-то, что не сумела выразить словами. Может, она была растрогана, может, грустила о прошлом. Я ушел, пока в ресторан заходили на обед первые лыжники, похожие на пришельцев, – в шлемах, костюмах и горнолыжных ботинках.
В конце декабря неожиданно повалил снег. На Рождество снег шел даже в Милане. После обеда я глядел в окно, на проспект моего детства, по которому неуверенно пробирались немногочисленные машины, иногда на светофоре их заносило и они выезжали на самый перекресток. Ребята играли в снежки. Дети эмигрантов из Египта: наверное, никогда не видели снега. Через четыре дня самолет доставит меня в Катманду, но сейчас я думал не о Непале, а о Бруно. Мне казалось, никто, кроме меня, не знает, что он наверху.
Мама подошла и встала рядом со мной у окна. Она позвала на обед подруг: сейчас немного захмелевшие подруги болтали в ожидании десерта. В доме царило веселье. Рождественский вертеп, который мама делала каждый год из мха, собранного летом в Гране, красная скатерть, шампанское, приятная компания… Я в очередной раз позавидовал маминому таланту дружить. Она не собиралась стареть в одиночестве и печали.
Мама сказала:
– Я бы на твоем месте попробовала.
– Знаю, – ответил я. – Только поможет это или нет?
Я открыл окно и высунул руку. Подождал, пока на ладонь сядут снежинки: снег был тяжелым, мокрым, коснувшись кожи, он мгновенно таял, но кто знает, что там, двумя тысячами метров выше.
На следующий день я купил на автостраде цепи, в долине, в первом попавшемся магазинчике приобрел снегоступы и пристроился за машинами, которые ехали из Милана и Турина. Почти все везли на багажнике лыжи: после бесснежных зим лыжники мчались в горы, как на открытие Луна-парка. На Грану никто не свернул. Поворот-другой – и вокруг не осталось никого, потом скала, еще один поворот, и я оказался в своем прежнем мире.
У хлевов и бревенчатых сеновалов возвышались сугробы. Снег покрывал тракторы, металлические крыши, тачки и навозные кучи, снег заполнял и почти скрывал развалившиеся строения. Кто-то расчистил дорожку между домами – возможно, двое мужчин, которые сейчас стояли на крыше и сбрасывали лопатой снег. Они приподняли головы, но не удостоили меня приветствия. Я оставил машину чуть дальше – там, где снегоуборочная машина решила остановиться или просто смирилась с поражением, расчистила место, чтобы развернуться, и укатила обратно. Я натянул перчатки: в последнее время пальцы быстро замерзали. Потом надел на ботинки снегоступы, перебрался через затвердевший сугроб, который перекрывал дорогу, и пошагал дальше по свежему снегу.
Потребовалось больше четырех часов, чтобы пройти по тропе, которую летом я одолевал меньше, чем за два. Даже в снегоступах я утопал по колено в снегу. Я шел по памяти, угадывая дорогу по очертаниям уступов и склонов, проходил между покрытыми снегом деревьями там, где казалось удобнее, ориентируясь не на чьи-то следы, а на то, что видел вокруг. Снег поглотил развалины канатной дороги, каменные ограды, принесенные с пастбищ груды камней, пни столетних лиственниц. От речки осталась лишь ложбина между мягкими горбами берегов: не выбирая места, я перебрался через нее, прыгнул в мягкий снег и упал на руки, больно не было. На этом берегу подъем шел круче, каждые три-четыре шага я соскальзывал вниз, создавая маленькую лавину. Тогда приходилось опираться на руки, шагать тверже, словно на ногах не снегоступы, а кошки, решительнее двигаться вперед. Только на выгоне у Бруно я понял, сколько же выпало снега: окна хлева были завалены до середины. Зато ветер смел снег между строениями и горой – получился туннель шириной в человеческий шаг, где я остановился передохнуть. Трава была сухая и мертвая, серая, как каменная стена. Солнца не было видно, вокруг все было белое, серое и черное, а снег все валил и валил.
Добравшись до места, я обнаружил, что озеро пропало вместе со всем остальным. Оно превратилось в засыпанную снегом котловину, в плавную равнину у подножия горы. Впервые за много лет я не пошел в обход, а пересек озеро по направлению к барме. Непривычно было идти, думая, что подо мной вода. Я почти дошел до середины, когда меня окликнули:
– Ой! Бэрью!
Я поднял глаза и увидел Бруно намного выше на склоне – маленькая фигурка над деревьями. Он взмахнул рукой и, как только я помахал в ответ, ринулся вниз – тут я понял, что он на лыжах. Он спускался наискосок, широко расставив ноги, как самоучка – так же, как спускался по снегу летом. Руки он развел в стороны и наклонился вперед, чтобы сохранить равновесие. Но перед ближайшими лиственницами резко свернул, обогнул лесок сверху, промчался до главного ущелья Гренона и там остановился. Летом по ущелью протекал ручеек, сейчас здесь был широкий, покрытый снегом спуск, который тянулся прямо до озера, без всяких препятствий. Бруно оценил на глаз крутизну склона, направил лыжи на меня и рванул. В ущелье он сразу набрал большую скорость. Не знаю, что бы могло с ним случиться, поскользнись он и упади, но он устоял, стремительно выкатил на озеро, потом на ровной поверхности стал ехать все медленнее и уже по инерции докатил до меня.
Бруно, мокрый от пота, улыбался.
– Видал? – спросил он, тяжело дыша. Он взял в руки лыжу, которой было лет тридцать-сорок, казалось, она осталась с войны. – Я спустился в деревню за лопатой и нашел их у дяди в кладовке. Они всегда там стояли, даже не знаю, чьи они.
– Кататься ты сейчас научился?
– Неделю назад. Знаешь, что самое трудное? Когда едешь на дерево, нельзя на него смотреть, не то обязательно врежешься.
– Ты с ума сошел, – сказал я.
Бруно рассмеялся и похлопал меня по плечу. У него была длинная седая борода, глаза горели восторгом. Видимо, он похудел: черты лица обострились.
– Ой, с Рождеством! – сказал он и прибавил: – Пошли, пошли, – словно мы случайно встретились, когда я проходил мимо, и надо было отметить встречу. Он снял лыжи, положил на плечо и пошел впереди по склону – тропой, которую, наверное, проложил, пока учился кататься.
Мне стало жалко наш домик в скале, когда я увидел, что вокруг возвышаются стены снега высотой не ниже его. Бруно расчистил крышу, выкопал вокруг дома ход, а перед входом – небольшую площадку. Войдя внутрь, я словно оказался в норе. Здесь было тепло и уютно, вещей и беспорядка больше, чем обычно. Окошко стало слепым: через стекло можно было разглядывать только слои снега. Не успел я раздеться и сесть за стол, как на крышу что-то упало с глухим шумом. Я невольно посмотрел наверх, боясь, что крыша обрушится.
